Августа 26 (8 сентября)
 
Священноисповедник
Роман (Медведь)
 
Священноисповедник Роман родился в день праздника Покрова Божией Матери 1 октября 1874 года в местечке Замостье Холмской губернии в семье учителя прогимназии Ивана Иосифовича Медведя, происходившего из крестьян села Хорощенка Бельского уезда Седлецкой губернии, приписанных к городу Грубешову Холмской губернии, и его супруги Марии Матвеевны. В семье было семеро детей – пять сыновей, один из них умер в отрочестве, и две дочери. Роман был вторым ребенком в семье, отец умер рано, когда ему исполнилось двенадцать лет.
Роман, как и его братья, учился в Холмской Духовной семинарии в то время, когда ректором ее был архимандрит Тихон (Белавин), будущий Патриарх, оказывавший впоследствии братьям свое покровительство и помощь. Окончив в 1894 году семинарию по первому разряду, Роман Иванович поступил в Санкт-Петербургскую Духовную академию.
Во время обучения в академии он стал одним из самых активных участников Общества религиозно-нравственного просвещения и часто выступал с проповедями и миссионерскими беседами как в зале самого Общества, так и в тех духовных и миссионерских центрах, которые тогда открывались при различных учреждениях и фабриках Санкт-Петербурга.
10 октября 1895 года он участвовал в открытии духовных бесед при Петровско-Спасской мануфактуре в селе Смоленском за Невской Заставой, где привлеченные к миссионерскому делу студенты академии и священники обязались безвозмездно вести беседы два раза в неделю, по вторникам и пятницам. Первую беседу открыл Роман Иванович, сделав основной акцент на том, что «истинное счастье человека заключается не в богатстве и не в чувственных грешных удовольствиях, а в живом союзе с Богом, в повиновении Церкви Христовой и в мире со своей собственной совестью». Беседа окончилась глубоким вечером и произвела огромное впечатление на слушателей.
12 декабря 1897 года Роман Иванович выступил в собрании членов Общества от лица студентов-проповедников. «Мы, студенты Духовной академии, – сказал он, – уже одним поступлением в это учебное заведение предрешаем свою будущую деятельность. Изберем ли мы пастырство, монашество или учительство, начиная с высшей школы и кончая низшей, – наше главное дело определяется – как воспитание душ живых в вере Христовой. Вполне ли мы подготовимся к этому делу или совсем нет, – все равно, большинство из нас вступит на это поприще и так или иначе будет воздействовать на окружающую среду, только беда, если не в том духе, который будет соответствовать нашему званию. Четырьмя годами академического курса мы должны воспользоваться так, чтобы оказаться возможно более достойными нашего будущего звания. Проповедничество в этом отношении не стоит у нас поперек дороги...
Вот первое впечатление, вынесенное мною от слышания беседы одного не из красноречивых, но ревностных студентов-проповедников. Это было более трех лет тому назад, спустя месяца два после моего поступления в академию. Хотя я и знал о том, что студенты ведут беседы, но сам не решался взяться за это дело, потому что считал его не по силам для себя. Только однажды, случайно заинтересованный тем, что один из моих товарищей собирался на беседу, и я решил пойти познакомиться с этим делом. Меня провели на Кирилловскую улицу. По-видимому, я ничего особенного там не увидел: небольшую залу в образах, проповедника в стихаре, говорящего с возвышения о святых мощах, и слушателей низшего класса. Но нужно было взглянуть на лица и выражение глаз слушателей. Нужно было видеть, какая пламенная вера горела в них во время пения церковных песнопений, хотя пение было не особенно хорошее; нужно было видеть, как все они обращались в слух во время речи проповедника. Кажется, они ни одного звука не проронили из беседы. Признаться, мне доселе не приходилось видеть ничего подобного в отношении к проповедуемому слову, а я не могу сказать, чтобы слышал доселе немногих проповедников. Я видел на западе России, как проповедники вызывают своим словом и всеобщие слезы, и вздохи. Но там чувствовалась какая-то ложная аффективность, какое-то религиозное мление, а у проповедника – театральность. Здесь же я видел серьезное, вдумчивое внимание и очевидное понимание всего говоримого. Было видно, что сюда приходят на дело – учиться и молиться. Чувства у слушателей я видел не менее, чем на родине, но оно не проявлялось в таких странных порывах, где теряется сознание и ощущается что-то несчастное, неестественно-вымученное. Я сразу почуял здесь что-то новое, чего не видел на своей родине, на западе России; я увидел как будто другую народную душу, которая так непосредственно и так умно, смиренно говорила о себе. Я думаю, этот вечер дал мне больше, чем несколько книг. Когда я возвращался домой, для меня уже не существовало вопроса, буду ли я проповедовать. Я полюбил своих слушателей с уважением, с почтением к ним. Постараться подготовить себя к проповеди – для меня стало значить все равно, что не лишить себя величайшего удовольствия и пользы находиться в общении с этим народом.
Пусть я вынес это впечатление по особенностям своего характера и своеобразным условиям предшествующей жизни. Но я смело могу сказать, что и на большинство проповедников первое впечатление от слушателей имеет решающее значение. Мало ли добрых дел, но не на всякое мы откликаемся всей душой. А если здесь откликаемся, то очевидно потому, что это дело нам кажется близким, родным, оно нам вполне по душе...
Близкое соприкосновение с народом меня удостоверяет в том, что в бессознательных глубинах народного духа действительно живет неложное христианство, как говорит один из наших философов. Наша обязанность способствовать тому, чтобы его православие стало просвещенным, сознательным. Но я могу давать только то, что есть у меня. И я, взявшись беседовать, таким образом, нравственно обязываюсь следить за собою. Мы должны быть очень и очень осторожны, чтобы не уничтожить чего-нибудь доброго в душах слушателей, чтобы не подменить истинное христианство чем-нибудь выдуманным. Мы должны быть чуткими к народной душе. Едва ли кто станет сомневаться в плодотворности таких мыслей для души проповедующего...
С какой стороны вы ни посмотрите на дело, – проповедник много может получить от соприкосновения с этой народной душою. Скажете ли вы, что будущему деятелю нужна искренняя, самоотверженная вера в свое дело; ему нужно единство духа, такое, какое было у мучеников, которые не задумывались идти на костры за Христа, потому что без Него для них жизнь была невозможна; если такое единство нужно деятелю христианскому, если ему нужно воодушевление, любовь, – то здесь, в соприкосновении с народом, не найдет ли он всего этого?..
Тем, которые требуют, чтобы будущие деятели были людьми знающими, просвещенными, мы скажем: внимательное проповедничество и общение с добрыми слушателями натолкнут их на то, что важнее всего знать теперь, что нужнее всего. И пусть никто не подумает, что мало придется изучать проповеднику, что на малое натолкнет его жизнь. Нет, на очень многое.
Если сначала ревностный проповедник находится более под влиянием слушателей, то потом он делается более воздействующим. Пусть кругом по его адресу раздаются благодарности от всех слушателей вместе и от отдельных лиц, он знает, что сам по себе он ничего почти не сделал. Во-первых, сами слушатели нередко проявляют необычайную энергию и самодеятельность при желании основать, например, общества трезвости или при оказании кому-либо помощи. Если его внимательно слушают, то в этом более всего иногда он обязан той, почти богослужебной обстановке, в которой он беседует. Не себе, иногда вовсе не выполняющему того, о чем беседует и что проповедует иногда студент, – а Тому, Кто вложил в его слушателей эти порывы к добру, Кто дал веру в священство и посланных Его, Кто возбудил уважение к богослужению, – обязан проповедник; что слово, которое он возвещал, исполнено силы иногда для его собственного самоукорения, – Ему он обязан и теми благодарностями, которые так изобильно выпадают на долю проповедника.
Когда проповедник начинает сознавать все это, его положение по отношению к народу вполне уясняется. Он видит, что может употребить все добрые чувства народа во зло, с тем, чтобы господствовать над наследием Божиим, а не служить ему. Он видит, что своим положением и сравнительною сознательностью он может так воспользоваться, чтобы держать народ в духовной теме. Оглядываясь кругом, он видит, что бессознательно или сознательно многие и в отечестве нашем вступают на этот путь. Но кто дошел до этого сознания, если он честен, то еще ярче перед ним должен выступить идеал истинного пастырства, как действительного воспитания душ живых... Он тогда воочию убеждается во всей силе слов Христа Спасителя: «блюдите, да не презрите единаго от малых сих», он чувствует страшную ответственность за всякую душу. Если у него есть некоторое превосходство над слушателями, он сознает, что обязан сделать все, чтобы уничтожить это превосходство, чтобы стать вполне братом слушателю, чтобы у них одним отцом был Отец Небесный, а одним учителем Христос. Задача пастыря – так воспитать душу, чтобы она сама могла стать пред Господом и вполне свободно и сознательно избрала добро...
А когда пробудившаяся народная душа сразу переменяет свою жизнь в некоторых отношениях, взор проповедника и пастыря – не должен ли быть устремлен на то, что должно быть дальше. Он вспомнит тогда о том, что христианство должно переродить все жизненные отношения по своему идеалу, слабым осуществлением которого была жизнь христиан первых веков, до которой нам далеко. А что здесь затронутся вопросы экономические, государственные, исторические, научные и всякие другие – это стоит вне всякого сомнения.
Здесь не могу еще умолчать о том, как, воспитывая проповедника, народный дух побуждает его и научает быть вполне искренним и не говорить того, что еще пока не пережито сердцем, – не говорить красивых слов.
Принимая во внимание все сказанное, всякий из слушателей наших видит, что не нам только принимать благодарности, но и нам благодарить... Благодарим прежде всего и после всего Того, Кто устрояет все это для нашего взаимного благополучия...»
В 1898 году Роман Иванович окончил Санкт-Петербургскую Духовную академию со степенью кандидата богословия. Живя в Петербурге, он познакомился с протоиереем Иоанном Кронштадтским и, став его духовным сыном, ничего впоследствии не предпринимал без его благословения. Духовное окормление отца Иоанна оказало на него большое вли­яние, и, став пастырем, он центром своей деятельности сделал литургическое служение, и бывали годы, когда он служил ежедневно.
По окончании академии Роман Иванович был назначен сначала помощником инспектора, затем инспектором Виленской Духовной семинарии и прослужил в этой должности до 1900 года. 7 января 1901 года он по благословению отца Иоанна Кронштадтского сочетался браком с Анной Николаевной Невзоровой, которая училась вместе с сестрой Романа Ивановича Ольгой на медицинских курсах. Отец Анны Николаевны служил священником в Старорусском уезде Новгородской губернии. Это был благочестивый священник, сподобившийся праведной, мирной кончины. Он умер в день своего тезоименитства после причащения Святых Христовых Таин во время служения литургии.
3 марта 1901 года епископ Черниговский и Нежинский Антоний (Соколов) рукоположил Романа Ивановича во священника ко храму Воздвижения Креста Господня, находившемуся в имении помещика Неплюева, возглавлявшего в то время Крестовоздвиженское братство, в основу деятельности которого были положены скорее коммунистические идеалы, нежели христианские. В братстве ограничивалось вмешательство приходского священника в жизнь братчиков, и он становился здесь исключительно требоисполнителем. Руководителем духовной жизни братчиков был сам помещик Неплюев, что приводило к конфликтам между священниками и помещиком. Неприемлемым для священников было и то, что основой материального благосостояния братства были производство и продажа спирта. Увидев, что существующих в братстве порядков он изменить не сможет, отец Роман послал обстоятельный доклад епархиальному архиерею.
Однако вопросы, которые ставила священнику жизнь во время его деятельности в Крестовоздвиженском братстве, оказались исключительно серьезны, так как братство, состоя из людей православных, являлось социально-экономической общностью, как бы небольшим государством, со своими уже сложившимися обычаями и правилами, что делало неизбежной и перед пастырем постановку вопроса – что служащий здесь священник считает принципиальным делом для себя, от которого ему не следует ни в коем случае отступаться. Служение в общине побудило отца Романа окончательно сформулировать для себя задачи пастырства. Это вылилось в форме большой статьи под названием «Какими принципами я руководствуюсь в своей пастырской деятельности?», которая им была послана обер-прокурору Святейшего Синода Победоносцеву.
В ней он в частности писал: «...молю Бога, чтобы и мое пастырство не было тщетным, но вполне бы соответствовало носимому мною сану православного иерея... чтобы быть верным служителем Пресвятой Троицы. Я понимаю, что пастырство есть высшее служение для христианина на земле, и не дай Бог ни мне, ни всякому другому пастырю служение Богу променять на служение человеку, каковы бы ни были его личные достоинства и высокое земное положение. Высота пастырского служения несравнима...
Способы пастырского руководства... не могут быть однообразными. Одно можно сказать с совершенной несомненностью. Везде громадное значение имеет исповедь, как констатирование во всей действительной наготе настоящей действительности. Исповедь есть лот, которым определяется церковная глубина и отдельного христианина и христианских обществ. Без нее невозможно определить настоящего уровня церковной жизни, сохранить правду церковную и нормальное развитие вперед. Исповедь является как бы почвой всего христианского делания, основным выражением любви пасомых к пастырю и пастырей к высшим руководителям христианской жизни. Равно и обратно – духовническое руководство высшая форма любви к пасомым. Исповедь и нормальное ее положение вырастает в первостепенный вопрос для Церкви и государства, потому что она есть истинное самопознание, без которого немыслимо никакое христианское движение. А пастырское разрешение и вязание является самым интенсивным охранителем церковной целости, высоты и роста. Дело – необычайной важности и трудности для каждого пастыря...
Пастырство есть основной узел к разрешению всех христианских проблем. Вопрос о пастырстве вырастает в первостепенный вопрос Церкви и христианского государства. И едва ли прозвучит неправдою, если мы скажем, что только должное решение его даст надежду, что, наконец, мгла, облегающая наше отечество, рассеется, Церковь и христианское государство прочно станут на свои исторические устои...»
Тогда же отец Роман подал в общее собрание членов братства свое суждение о религиозно-нравственной стороне жизни брат­ства, где ставил на вид принципиально нехристианское отношение ко многим людям, не состоящим в братстве. «В отношениях к “не братьям”, – пи­сал он, – рекомендуется жесткость и бесчувственность через принципиальное отвержение необходимости для себя частной благотворительности... Это показывает, что “высшая систематическая благотворительность” братства – мертвая умственная выкладка для замаскирования своего эгоизма и скупости, а не составляет истинной потребности братства на основе жалости к человеческому горю... Отсекать от себя частную благотворительность, значит... отсекать от себя питающие соки живого чувства, значит, застраховать себя от возможного сознания своих ошибок и мертвости своего дела через встречу с истинною человеческою бедою».
Отец Роман заметил тогда руководителю братства, что тот сознательно держит членов братства в состоянии невежества. «Усвоения православного учения почти нет, – писал он. – Первоначальное научение в начальной школе и то же первоначальное научение в низших сельскохозяйственных школах при одном-двух уроках в неделю и только – этого времени для приобретения полноты учения Церкви крайне недостаточно. Так дело обстоит в школах. В братстве еще хуже... Учредитель братства не желает большого умственного развития для членов братства; он прямо боится его и считает излишним...»
Эти установки братства создавали тяжелые отношения между членами братства и священниками – ни один из них не смог прослужить в братстве в течение сколько-нибудь продолжительного времени. Столкновения с жесткими принципами братства привели к тому, что отец Роман вынужден был определить для себя, каким он видит образ христианского пастыря, что считает идеалом и от каких Христианских принципов считает невозможным отказаться. Его церковные представления о месте пастыря в приходе и принципы, которыми руководствовалось братство, оказывались в непримиримом конфликте.
Отец Роман писал по этому поводу в своем письме братству: «Братство доселе еще не стало на путь чистого, святого добывания хлеба. Этому мешают винокуренный завод и смешение помещичьего хозяйства с братским. Настоящая экономическая организация братства грозит обратить его в коллективного помещика, весьма тяжелого для округи, поскольку всякая частная благотворительность является запрещенной по уставу. Получается самая жесткая форма капиталистического строя, без всякого приражения не только христианских, но и просто человеческих чувств. Труд братства потерял нравственно-оздоровляющее значе­ние, следовательно, по своему жизненному принципу братство неуклонно стремится в самоуслаждение... По вопросу о постах у братства существует грустный софизм. Не соблюдавший их истово блюститель странно переиначил слова Апостола о ядении мяса, говоря, что по нашему времени их надо бы понимать так: не буду поститься вовек, чтобы не соблазнить брата моего – соседнюю крестьянскую округу, твердо соблюдающую посты... Брат­ство принципиально закрывает себе дорогу, ведущую к самоотречению и смерти для мира и греха.
Могут ли после этого быть у братства чистыми отношения к главному условию духовного развития – Церкви и ее служителям. Есть в братстве ходячий принцип о предпочитающих торговать своим трудом и духовными силами вместо того, чтобы состоять членом трудового братства. По этому принципу священник, получающий от братства жалованье, есть лицо, продающее ему свой труд и духовные силы. Уж не покупает ли у него братство и благодать таинств за платимое ему жалованье? Едва ли благоразумно ставить себя в такое странное положение в отношении таинств.
Исторические отношения братства к православному священнику ненор­мальны. Братство постоянно разделяло в священнике нравственную лич­ность и носимый им сан и через то открыло себе широкую дорогу для осуж­де­ния и попирания священства. Согласно этому разделению всё в пас­тыр­ском руководстве неприятное для овцы и стада может быть относимо к лич­но­сти священника, не имеющей никакого отношения к носимому им сану. Пастырь должен пасти овец как того желают овцы. Если же согласно указаниям своей совести и долга пастырь станет призывать овец к покаянию в сладких для них грехах, овцы назовут это недостойным сана православного священ­ника стремлением к духовному деспотизму и попиранием прав мирян Православной Церкви на устроение жизни согласно их личным убеждениям.
Священство – не колдовство, таинства – не шаманские действия. Возможно и бывают священники, сана не достойные, когда необходимо отделять личность от священства, так как Господь может действовать и через недостойное посредство. Но общая норма – не такова. Священство есть сила нравственно-мистическая. Огульное разделение между священным саном и личностью священника вносит разделение смерти в основную церковную жилу. Презирать священника как личность и получать от него Святые Тайны – не дело доброго мирянина. Добрый мирянин, если увидит болезнь в пастыре, отнесется к ней по примеру Сима, а не несчастного его брата, будет болеть от мысли, как прикрыть отчую наготу, сам пойдет во священники и покажет, каким должен быть истинный пастырь. Если же братство этого не сделало даже на одном примере, то пусть убоится пре­даваться осуждению священства... В противном же случае пусть вспомнит об участи третьего сына Ноева».
В 1902 году отец Роман был освобожден от несения пастырского послушания в Крестовоздвиженском братстве и назначен в храм во имя святой равноапостольной Марии Магдалины в Санкт-Петербурге. Во время его служения здесь образовалась многочисленная духовная община и было организовано общество трезвенников. Священник всего себя посвятил приходской деятельности, и эти несколько лет напряженной жизни сказались на состоянии здоровья: он и его жена заболели туберкулезом, и дальнейшее пребывание в климате Санкт-Пе­тер­бурга было сочтено врачами опасным для них. Но была и иная причи­на выезда отца Романа из Петербурга. В 1907 году его квартиру посетил Григорий Распутин, и отец Роман, будучи человеком прямым, счел тогда нужным в лицо высказать пришедшему свое мнение о нем. В гневе и раздражении покинул тот священника, и через две неде­ли последовал указ Святейшего Синода о переводе отца Романа полковым священником в город Томашов Польский, на границу Польши с Германией.
Перед отъездом отец Роман с женой навестил отца Иоанна Кронштадтского и поведал о случившемся.
– Это все кратковременно, все будет хорошо, скоро он о тебе забудет, – сказал отец Иоанн.
И действительно, уже через несколько месяцев пришел указ о назначе­нии отца Романа настоятелем Свято-Владимирского адмиралтейского собора в Севастополе и благочинным над храмами всех береговых команд Черноморского флота. В его подчинении были Свято-Владимирский собор и храмы Покрова Божией Матери, Архистратига Михаила на Екатерининской улице и святителя Николая на Братском кладбище на Северной стороне и около пятидесяти священников.
Приближалось новое смутное время. Летом 1912 года произошло восстание матросов на линкоре «Святой Иоанн Златоуст». Для оздоровления нравственной обстановки среди моряков отец Роман предложил командованию флотом употребить духовное средство – индивидуальную исповедь, дабы с помощью таинства покаяния поднять дух моряков. Командование согласилось.
После ликвидации восстания командующий флотом обратился к прото­иерею Роману с вопросом – нужно ли вводить во флоте тайную полицию для выявления настроения моряков. Священник заверил командующего, что настроение моряков здоровое, и тайная полиция введена не была. По поручению командующего протоиерей Роман написал и выпустил книгу «Дисциплина и товарищество».
Деятельность протоиерея Романа в Севастополе была настолько обширна и энергична, что равнодушное в религиозном отношении население города после прибытия отца Романа в Севастополь постепенно под воздействием деятельности пастыря стало менять свое отношение к вере, храмы стали наполняться молящимися, стали исчезать пороки, свирепствовавшие среди моряков, до сего времени казавшиеся неискоренимыми.
Из проповедей протоиерея Романа того времени сохранилось слово, сказанное им 1 января 1916 года в Свято-Владимирском адмиралтейском соборе. В этом слове отец Роман среди прочего сказал: «...Нормальная жизнь христианина проходит в постоянном подвиге, не в резких переменах всего строя жизни, а в последовательных небольших усилиях. И все учители духовной жизни утверждают, что духовная жизнь строится именно таким образом. Немного усилия, немного перемены, но всегда, ежедневно, чтобы постоянно жизнь шла в некотором напряжении, не в ленивом покое, а в постоянной деятельности. Тогда у христианина является в душе то чувство внутреннего самоодобрения, которое всегда должно сопровождать всякую добрую деятельность. Это не наш собственный домысел. Апостол Павел в послании к галатам требует, чтобы каждый христианин, твердо стоя на основах веры, имел в себе это внутреннее самоодобрение. Апостол прибавляет лишь одно непременное условие: лишь бы это одобрение не было за счет другого, т.е. происходило от сознания добропорядочности избранного пути безотносительно, с точки зрения идеала правды, а не от фарисейского: несмь якоже прочии человецы хищницы, неправедницы, прелюбодеи и проч.
Имея в себе это внутреннее одобрение, мы знаем твердо, что из нашей прошедшей жизни подлежит сохранению и в чем необходимы перемена и раскаяние. Только при этом условии в нашем внутреннем хозяйстве обстоит благополучно. Определенное добро постоянно возрастает, а ясно сознанное зло последовательно и неуклонно исчезает из атмосферы нашей жизни.
Нередко приходится слышать, что жизнь наша, в частности русская, слишком связана неустройствами и дурными условиями как в области государственной, так равно и в области церковной. Эти обстоятельства настолько связывают волю и отдельных лиц и целого общества, что при их наличии почти невозможно никакое органическое развитие. Тяжесть этих обстоятельств будто бы обрекает на полное бесплодие всякие усилия и повергает всех в общее равнодушие и уныние.
Отрицать существование подобного рода условий и обстоятельств нет никакой возможности. Но в этих утверждениях заключается только доля правды.
Кроме условий дурных, мы унаследовали от наших предков и массу условий благоприятных, что побуждает всех и каждого в отдельности вспоминать предшествовавшие поколения с чувством глубокой признательности. Это чувство благодарности должно нас понудить: не только принять добро, унаследованное от предков, но и потрудиться над уничтожением унаследованного от предков зла. Это будет и самым лучшим к ним отношением, так как наши предки заинтересованы, как живущие доселе у Бога живых, а не мертвых, чтобы на их совести не оставалось никакого зла, особенно наследственно вредящего целым поколениям.
Во-вторых, существующие тяжелые условия нашей жизни в области и церковной и государственной, например, несоответствующие идеалам Церкви и христианского государства узаконения, вовсе не обнимают всю жизнь нашу, во всех сторонах. При добром желании можно отыскать совершенно свободные новые духовные территории, которые можно занимать свободно по праву первого завладения. Все дело лишь в добром настойчивом желании и вдохновенной инициативе.
А, наконец, в нас есть Бог, через нашу совесть предписывающий нам свои ненарушимые законы. В нас есть Богом дарованная свобода, которую мы вправе употреблять только на служение Ему – Богу правды. А посему зло, нас окружающее, в каких бы формах оно ни сказывалось, в каких бы сторонах церковной и государственной жизни ни выражалось, должно вынуждать нас к энергичной и неуклонной с ним борьбе, и ни в каком случае не может стать извинением нашей апатии и уныния.
Общие узаконения не обнимают всех сторон жизни, и отдельные представители Церкви и государства при добром согласии на местах имеют полную возможность достигать весьма важных улучшений и в этой области, и в той. Закон предоставляет значительный простор для своего применения на местах. И добрые усилия здесь гораздо предпочтительнее постоянного бесплодного уныния...»
Протоиерей Иоанн Кронштадтский, по благословению которого состоялся брак Романа Медведя с Анной Николаевной Невзоровой, благословил их жить, как брат и сестра. Отец Роман, посвятивший всего себя служению Церкви и пастве, и его супруга, во всем помогавшая ему, с радостью приняли это благословение.
Однако многим из прихожан бездетность супругов казалось подозрительной, и они стали жаловаться архиерею. В это время правящим архиереем Таврическим и Симферопольским стал архиепископ Димитрий (Абашидзе), эти жалобы возымели свое действие – протоиерей Роман был вызван к архиерею, и ему было сделано внушение относительно супружеской жизни. Архиепископ не принял во внимание, что супруги болели туберкулезом, который в то время считался неизлечимым. Протоиерей Роман и Анна Николаевна послушались – и в 1917 году родилась их единственная дочь Ирина.
В раннем детстве Ирина тяжело заболела испанкой и девять суток не приходила в сознание, так что Анна Николаевна совсем сбилась с ног, проводя бессонные ночи у постели дочери. И вдруг девочка села на кровати и серьезно произнесла:
– Мама, я не умру, ты можешь спать.
– А откуда ты знаешь? – спросила Анна Николаевна.
– А мне сказал мой дядя Вася, – ответила девочка.
– Какой дядя Вася? У тебя никакого дяди Васи нет.
– Как же нет?! Это мальчик, в беленькой рубашечке, в черных штанишках с черным пояском. Он мне сказал: «Ты скажи маме, что ты не умрешь, ты долго будешь жить»[a].  Я его спросила: «Ты кто?» – «Я твой дядя Вася», – ответил он.
Анна Николаевна обратилась за разъяснениями к мужу; отец Роман с интересом выслушал ее рассказ, затем пояснил, что у него действительно был брат, Василий, который умер в том возрасте, в котором видела его Ирина, и похоронен он был в белой рубашке, в черных штанишках с черным пояском. Так впервые Ирине было явлено то, что у Бога нет мертвых.
Многие послушания в Свято-Владимирском соборе несли в то время сами матросы, на них же был возложен и тарелочный сбор. Некий моряк по фамилии Докукин решил этим воспользоваться и стал красть церковные деньги. Вскоре он был уличен и по распоряжению отца Романа отправлен на корабль. После Февральской революции 1917 года Докукин стал пред­се­дателем солдатско-матросского революционного комитета. В декабре 1917 года, после того, как власть в стране захватили большевики, комитет постановил арестовать и немедленно расстрелять протоиерея Романа; однако, из-за того, что священник был широко известен и очень любим народом и отсутствие его на Рождественском богослужении могло вызвать возмущение верующих, решили, сохраняя постановление в глубокой тайне, исполнение его отложить до святок. Многие моряки искренне любили отца Романа, и один из них предупредил супругу священника о готовящейся расправе. Анна Николаевна купила билет на поезд, который отправлялся из Севастополя в самый день Рождества.
Отслужив Рождественскую службу, отец Роман, не заходя домой, отправился на вокзал. Хорошо знакомый ему начальник вокзала посадил его в вагон до того, как состав был подан к перрону. Все вещи Анна Николаевна отвезла накануне, и они были заблаговременно отнесены в купе. Во все время посадки пассажиров на поезд на перроне дежурила революционная стража на тот случай, если бы отец Роман решил уехать, а ночью члены революционного комитета пришли арестовать священника. Они пере­рыли весь дом, допросили Анну Николаевну, которая сказалась ничего не знающей о местонахож­дении мужа и держалась настолько спокойно, что матросы поверили и ушли, но затем приходили с обысками еще несколько раз.
Протоиерей Роман благополучно добрался до Москвы и сразу же направился к Патриарху Тихону, и тот благословил его вторым священником в храм Василия Блаженного, где настоятелем был протоиерей Иоанн Восторгов.
Весной 1918 года ВЧК арестовала протоиерея Иоанна Восторгова, и Патриарх Тихон назначил настоятелем этого славного и знаменитого храма отца Романа и благословил его на создание Братстства союза ревнителей и проповедников православия, которое священник и возглавил и ревностным участником которого был в течение более десяти лет. 12 (25) февраля 1918 года Патриарх Тихон на тексте представленного ему на утверждение устава общества написал: «Господь да благословит ревнителям “совершить то дело”, кое так нужно ныне».
В это время при храме существовала большая община, образованная протоиереем Иоанном, и отец Роман с усердием стал поддерживать сделанное его предшественником – вдохновенными проповедями, беседами на евангельские темы, неспешно проводимой исповедью.
Вот как описывает свое первое впечатление от проповеди священника одна из его духовных дочерей: «Это было в 1918 году, когда я... переселилась в Москву и квартировала сначала вблизи Красной площади... В одно из воскресений меня потянуло в знаменитый храм Василия Блаженного. Войдя в храм, я встала впереди, непосредствен­но к амвону, и когда вот этот наш самый батюшка вышел на амвон с проповедью, я по-детски не отрывалась от него глазами, слушала, как гово­рит­ся, раскрыв рот, животворящие глаголы... По окончании службы батюш­­ка стоял у раки мощей блаженного Василия, на которой лежали чугун­ные вериги святого... Когда приблизилась моя очередь к ним приложить­ся, батюшка положил руку мне на затылок и крепко прижал голову к одному из крестов чугунных вериг. Под этой тяжестью его руки мое сердце всколыхну­лось необъяснимым чувством счастья на земле, такой в то время страш­ной, всесторонне мучительной по своему неустройству и не­определенности».
Энергичная деятельность священника была вскоре пресечена, так как весной 1918 года он был арестован на основании ложного доноса секретаря Братства союза ревнителей и проповедников православия, которого протоиерей Роман уволил за неблаговидные поступки. Дело после окончания следствия было передано в революционный трибунал, а священник до суда выпущен на поруки. Воспользовавшись свободой отец Роман решил прояснить свои убеждения перед властями – управляющим делами Совнаркома и ВЧК.
На свои письма он получил письменное разъяснение от управляющего делами Совнаркома Бонч-Бруевича, который ему отписал, что на основании конституции общество, руководимое протоиереем Романом, пользуется полной свободой религиозной пропаганды, а представленный властям устав общества не противоречит законам.
В сентябре 1918 года протоиерей Роман был вызван к уполномоченному ВЧК Заковскому. Отец Роман представил ему брошюры и устав, основанного им Севастопольского религиозного братства, опубликованный еще до Октябрьского переворота и издания декрета об отделении Церкви от государства. Разъяснив свою позицию и свое отношение к государству, отец Роман в бескомпромиссной и категоричной форме заявил представителю ВЧК: «Если в советской России моя работа допустима, то я просил бы не чинить препятствий, если же она не допустима, то я уйду из предела советской России в другую страну, так как не могу жить, не следуя своим убеждениям!»
Заковский заявил, что сам он не вправе решать этот вопрос и даст ответ после обсуждения его с председателем ВЧК Дзержинским. Через два дня Заковский сообщил протоиерею Роману, что Дзержинский находит вполне возможной деятельность священника в советской России, и приказал дать соответствующие указания, чтобы священнику не чинили препятствий в работе.
25 февраля 1919 года власти закрыли храм Василия Блаженного, и Патриарх Тихон назначил протоиерея Романа настоятелем храма святителя Алексия, митрополита Московского, в Глинищевском переулке.
Весной 1919 года власти попытались призвать священника на военную службу, но отец Роман подал заявление, что отказывается служить в армии – как в боевых ее частях, так и в тыловом ополчении. «По своим евангельским убеждениям, – писал он, – я не почитаю для себя возможным участвовать не только в военных действиях, но и во всякой организации военного характера, так как через это на мою совесть ляжет ответственность в пособничестве убийства одних людей другими, что воспрещено Евангелием».
7 мая 1919 года Московский Народный суд Тверского участка, рассмотрев дело об уклонении протоиерея Романа от военной службы, постановил: «Находя, что гражданин Медведь по убеждениям не может служить ни в каких учреждениях, не исключая нестроевых, может быть полезным работником на гражданской службе – освободить его от военной службы, оставив при одном из гражданских госпиталей города Москвы».
VIII отдел Народного Комиссариата Юстиции попытался однако оспорить это постановление, заявив, что «из данных дела выясняется, что гражданин Р.И. Медведь является по своей деятельности заурядным служителем культа официальной Православной Церкви, – не порвавшим ни в прошлом, ни в настоящее революционное время свои связи с высшею церковною иерархиею.
Таким образом, Р.И. Медведь является одним из агентов буржуазии, борющемся открыто на всех фронтах против рабоче-крестьянской революции...» 
30 сентября 1919 года состоялось очередное заседание суда, на котором представителем VIII отдела присутствовал Шпицберг, который в суде заявил: «Р. И. Медведь ничем не доказал свое непротивленчество за время царизма, когда за это налагались тяжкие кары. С 1894 года он состоит в списке воинствующего православного духовенства, которое благословляло самодержавие, благословляло даже наступательные империалистические войны и поддерживало все угнетательские государственные учреждения империалистического строя... Медведь не имел со своим начальством по иерархии ни одного конфликта на почве своей, якобы иной идеологии и даже повышался по лестнице карьеры...
Когда уже началась революция, гражданин Медведь основывает религиозное братство в Севастополе с определенным лозунгом: активной борьбы с атеистами, материалистами...
В феврале 1918 года гражданин Медведь основывает общество московского братства союза ревнителей и проповедников православия...
Что же делает гражданин Медведь, основав подобное общество?
Он сам устав, вопреки необходимости, несет не на утверждение гражданского отдела московского совдепа, а на благословение Патриарха Тихона... Это уничтожает последнее сомнение по делу и доказует, что Медведь не только не является серым чиновником своего профессионального делопроизводства... но, наоборот, является активным борцом врагов рабоче-крестьянской революции и его непротивленчество искренно лишь в смысле нежелания в чем бы то ни было содействовать лишь армии Красной, а не армии Белой или Зеленой.
И в своем последнем слове гражданин Медведь не засвидетельствовал ни одного факта своей искренности, даже заявил, что напрасно будет ждать от него гласного заявления пред народом о сочувствии революции: “этого никогда не будет, – отчетливо повторил гражданин Медведь, – ибо и Царствие Божие не от мира сего”».
Суд постановил: «…Медведь является просвещенным и видным деятелем Православной Церкви и ее священнослужителей и ничем не доказал, что внес он в учение православия какой-либо раскол, в частности по вопросам об отношении православия к участию в войне. В виду изложенного суд не может признать искренности гражданина Медведь в вопросе об отказе от военной службы по религиозным убеждениям как лица не порвавшего связи и нравственного подчинения с православием, а потому определил: отказ гражданина Романа Ивановича Медведь от военной службы по религиозным убеждениям оставить без удовлетворения».
И хотя суд отклонил просьбу отца Романа, власти не призвали его на военную службу.
Храм святителя Алексия, где теперь стал служить протоиерей Роман, был построен в 1690 году, позже были пристроены два придела – святителя Николая, Мирликийского чудотворца, и иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Во время кампании по изъятию церковных ценностей в 1922 году представители властей забрали из храма почти все сосуды, необходимые для совершения литургии. Были оставлены одна серебряная позолоченная чаша с дискосом, лжица и маленький серебряный крест. В том же году, восполняя утраченное, община, окормляемая протоиереем Романом, приобрела деревянную чашу со вставленным в нее стеклянным стаканом. В 1921-м и в 1924-м годах община произвела ремонт куполов и крыши храма.
Здесь отец Роман продолжил ту деятельность, которая была им тщательно организована еще в Севастополе – миссионерство среди мало просвещенных и незнающих о Христе, просвещение только что пришедших к Христу, и уяснение трудностей и их преодоление для тех, кто укоренился в вере в Христа и стал искренним чадом Православной Церкви.
Многие, благодаря чрезвычайным трудам протоиерея Романа, нашли путь к Церкви и обрели твердую почву под ногами. Автор книги «Оптина Пустынь и ее время» Иван Михайлович Концевич, состоявший в братстве отца Романа, вспоминал: «В этот год, благодаря мудрому руководству Святейшего Патриарха Тихона, церковная жизнь в Москве чрезвычайно оживилась. Москва покрылась сетью братств, кружков и союзов, так как Патриарх отменил границы приходов и разрешил образование меж­дуприходских братств. К деятельности этих братств, руководимых наиболее ревностными пастырями, были широко привлечены и миряне: они пели, читали на клиросе, проводили беседы и даже выступали с проповедями. По вечерам совершались акафисты с общенародным пением и беседами после них. Для детей, лишенных уроков Закона Божия, устраивались беседы с туманными картинами из Священной истории, молодежь собиралась отдельно и занималась изучением церковного устава, Евангелия и т.п.
Я принимал близкое участие в братстве Святителя Алексия, митрополита Московского, во главе которого стоял протоиерей Роман Медведь... К братству были приписаны еще несколько приходских церквей в разных концах Москвы, где вели работу члены братства. В самом храме братства ежедневно совершалась ранняя литургия, и члены могли посещать ее еще до своей службы... По вечерам были вечерние богослужения с беседами, члены братства старались ежемесячно приступать к святому причастию и активно участвовали в работе... Я имел возможность посвящать свои силы работе в братстве, а потому это время принесло мне громадную духовную пользу; здесь я окреп духовно и начал жить в ограде Православной Церкви».
Воспоминания современников отца Романа сохранили детали жизни братства: «Шли 1919–1921 годы и все, что с ними было связано: голод, холод, безработица, темнота на улицах – полное неустройство жизни, – вспоминала Зинаида Николаевна Борютина, – а в храме святителя Алексия в Глинищевском переулке шла глубокая, интенсивная жизнь, налаживавшаяся... отцом Романом Медведем.
Богослужения в храме святителя Алексия совершались ежедневно утром и вечером, а по четвергам и ночью – полунощница с пением “Се Жених грядет в полуночи”. По воскресеньям и утром и вечером после богослужений растолковывалось Евангелие... читалась свято-отеческая лите­ратура, проводились беседы, в которых объяснялось богослужение. Каждый из присутствующих мог задать вопрос и сам поделиться своими мыслями, после всех говорил отец Роман. Он призывал к решительному покаянию за всю жизнь, сознательному повторению обетов крещения... к обращению ко Христу как к своему личному Спасителю. Отец Роман вводил нас в спасительное лоно Православной Церкви.
Не могло устоять ищущее и тоскующее по Богу человеческое сердце – и потянулись ко Христу Спасителю жаждущие Бога души. Исповедь в храме святителя Алексия проводилась частная. Многие откликнулись на призывы доброго пастыря, принесли покаяние за всю жизнь, повторили обеты крещения и встали на путь послушания Церкви... В храме все делалось бесплатно, руками предавшихся Богу людей: мыли полы, зажигали паникадила, лампады, звонили на колокольне, продавали свечи, читали каноны, шестопсалмие и прочее, пели, регентовали – все это делали свои члены братства. Отец Роман в храме святителя Алексия воплотил в жизнь все, что так долго носил в своем сердце.
Давшие обет послушания приносили ежедневное исповедание своих помыслов и деяний через дневники, которые передавались батюшке раз в неделю, и получали наставления по всем вопросам... Шла глубокая духовная работа каждого человека над собственной душой.
В то время в Церкви большим авторитетом пользовался старец протоиерей Алексей Мечев. Он очень уважал отца Романа за его ревностную углубленную работу, а когда сам лично побывал в храме святителя Алексия... сказал отцу Роману: “У тебя стационар, а у меня только амбулатория”».
Другая духовная дочь отца Романа так вспоминала о жизни общины и подвижнической деятельности священника в те годы: «Одаренный организаторскими способностями, он мудро очищал свою ниву... С его стороны давались исчерпывающие возможности для духовного роста... Знакомился он с духовным состоянием своих пасомых посредством приема в течение недели на частную исповедь. Из этих откровенных с ним бесед он узнавал духовные нужды, болезни и немощи каждого. По прошествии недельного труда, когда у него накапливался материал, он сообразно с духовнымсостоянием исповедовавшихся на частной исповеди... каждую субботу после всенощной проводил уже общую исповедь, в которой касался всего, что требовало исправления, преподавал соответствующие наставления...
Его труд этих первых лет в одиночку можно назвать титаническим, обозрев и перечислив основные моменты его деятельности: ежедневная литургия с вечерним богослужением накануне, прием большинства в течение недели на откровение помыслов, многочисленные причастники каждое воскресенье, в тот же воскресный день, после вечерни, обширная проповедь на евангельскую тему... Трудно себе представить, как мог он “тащить такую мрежу” один без помощников. Не сверхъестественно ли то, что он выдерживал, причем выдерживал, оставаясь всегда спокойным, доступным и... ангельски кротким. Чему учил, тому был и примером».
Первое время отец Роман служил в храме один и весь труд богослужения, окормления паствы нес сам. В 1921 году Патриарх Тихон рукоположил в сан священника духовного сына отца Романа Петра Степановича Степанова, которому было тогда пятьдесят пять лет, и назначил вторым священником. Другим помощником протоиерея Романа в двадцатые годы стал регент храма Сергей Владимирович Веселов, который также был руко­положен в сан священника. Он был сыном благочестивых родителей, особенно любил и почитал преподобного Серафима Саровского и часто посещал обители Сарова и Дивеева. Отцу Сергию недолго пришлось быть помощником отца Романа. Вскоре после рукоположения врачи обнару­жили у него заболевание крови, от которого он и скончался.
За Русской Православной Церковью в то время властями было установлено тщательное наблюдение, во всех храмах Москвы Московской ЧК стала организовываться деятельность осведомителей, а сами храмы стали часто посещаться сотрудниками ЧК, составлявшими после этих посещений отчеты. Уровень понимания и образования их был низок, и они зачастую плохо понимали, о чем говорилось священниками в проповедях, часто сочиняли небылицы, хорошо понимая однако, в каком ключе должны были быть составляемы ими отчеты.
Они писали: «Довожу до Вашего сведения, я вхожу в новую общину в храме святителя Алексия митрополита на Тверской в Глинищевском переулке; там следующие правила послушания обязательно исполняют все, что скажет настоятель этого храма отец Роман... Там беседы по четвергам и вторникам; кроме того, бывает собрание два раза в неделю, но туда не все допускаются члены общины, там бывают только члены Тесного Кружка. Я вчера имела разговор с отцом Романом, чтобы меня приняли в общину Тесного Кружка. Он дал согласие на это, но с условием, чтобы я исповедовалась и покаялась ему во всем, в чем я согрешила, и каждый месяц должна это исполнять; говение будет каждый месяц, пояснил отец Роман... Тогда я сказала: по закону не должны мы так часто говеть. Отец Роман мне ответил, что мы отживаем последние дни, скоро будет сильная война, восстанут все государства против большевиков...»
«26 мая в церкви Алексия митрополита на Тверской в Глинищевском переулке духовное собрание в храме после всенощной. Чтение Евангелия и пение всех молящихся. Отец Роман просил верующих приносить пожертвования в пользу интеллигенции, которая в настоящее время голодает...»
«Довожу до Вашего сведения о происходящем в церкви Алексия, митрополита Московского. Там происходят дневные вечерни, после которых три раза в неделю бывают собрания... Многие собираются в церковном доме в одной квартире, и туда ходит отец Роман, где они ведут частичные беседы...»
«9 июля во вторник в церкви Алексия митрополита... собрание и церковная беседа только религиозного характера из Деяния апостолов... Говорил отец Роман из Евангелия о крещении Иоанна и о крещении Иисуса Христа, четыре часа; была беседа только религиозного характера... 14 августа в храме Христа Спасителя общее чтение, будет Преосвященный Тихон и скажет всему православному народу на тему о голоде, и просил отец Роман всех пойти и послушать, какие мучения терпит православный народ от неурожая, и просил отец Роман всех, кто что может, пожертвовать в пользу голодающих. По субботам общая исповедь».
«Началась служба в половине седьмого вечера, по окончании службы... был поставлен стол и кругом стулья для собрания; перед собранием пропели молитву “Царю Небесный...”, и отец Роман... поставил вопросы:
1) О нашей интеллигенции.
2) О неосуждении.
3) О святых подвижниках.
4) Совершенство христианской жизни.
5) Об отце Серафиме... и многие другие, которые не мог упомнить...
Когда я подошел под благословение, он меня благословил и поцеловал в щеку. В два раза израсходовал денег 3000 рублей на какие-то записи, не то на свечи или еще на что, не знаю...»
«После всенощной с девяти часов вечера объявил, что будет исповедь, но вместо исповеди произнес провокационную речь о жизни текущего момента; эту речь объяснил в девяти вымышленных заповедях, которые не встретишь во всех Законах Божиих... И попросил всех лечь на пол лицом, т.е. встать на колени каяться, а если у кого большой грех, то написать записку и подать ему, он наложит епитимию, и простятся грехи, а после начал накрывать фартуком и прощать грех».
«Отец Роман стал говорить притчу... Он говорил о Господе и просил Его помочь нам, чтобы мы укрепили веру в неверующих, и о житии отца Серафима, о его страданиях... В подробностях не пришлось расслышать, очень тихо говорил...»
«Во вторник и четверг в церкви Алексия митрополита на церковной беседе говорилось из Деяния апостола Петра и Старый и Новый Завет, в четверг-пятницу ночное моление, народу было мало, каждую субботу общая исповедь, а по воскресеньям причастие сестер и братьев, проповеди пока нет».
«Доношу, что по делу церкви Алексия митрополита была 16 августа. Сначала была всенощная, а после все пошли в переднюю церковь и сели на стулья... Священник взял Евангелие и, прочтя одну главу про Авраама, стал передавать своими словами прочитанное, потом еще и еще про Сару, Моисея, Лота, Ревеку, Иакова и так далее. Под конец он стал рассказывать про гибель Содома и Гоморры, и как про эту гибель Господь беседовал с Авраамом, и как Авраам просил пощадить город ради пятидесяти праведников, потом сорока пяти, сорока, тридцати, двадцати, десяти, на что Господь будто бы отвечал, что пощадит даже ради десяти праведников; после этого священник сказал, что если бы на нашей земле были бы праведники, то Господь не послал бы нам несчастья, значит их нет; надо нам, христианам, стараться заслужить Царство Небесное, а для этого нужно делать то-то и то-то. После нескольких пустых вопросов, заданных ему присутствующими на эту же тему, собрание кончилось. Все хором пропели молитвы и стали расходиться».
На основании подобного рода «сообщений» было дано распоряжение арестовать священника, которого обвинили «в контрреволюционной антисоветской агитации посредством проповеди». Сотрудникам, отправленным производить обыск, предписывалось: «Искать контрреволюционную переписку, арест обязателен». Отец Роман был арестован 7 сентября 1921 года.
После его ареста одна из осведомительниц направила заведующему секретного отдела доклад: «Во вторник, 6 сентября, в церкви Алексия митрополита была беседа церковная, чтение Евангелия, Послания к евреям; была долгая беседа, отец Роман сказал, обращаясь к молящимся: “сестры и братья, в Москве и в других городах опять начались аресты, вот Комитет голодающих опять все арестованы и наверно нас всех, священников, посадят...” В среду на четверг, 7 сентября, был арестован отец Роман. И на всех это произвело ошеломляющее впечатление, сестры даже друг с другом не хотят говорить, все плачут, ночное моление с четверга на пятницу, народу мало, беседы не было, молились о здравии Романа».
Протоиерей Роман был заключен в камеру № 6 тюрьмы Московской ЧК в Большом Кисельном переулке. Его долго никто не допрашивал, и на двенадцатый день заключения священник написал заявление в Коллегию Московской ЧК, требуя вызова на допрос, чтобы поскорее уничтожить «создавшиеся недоразумения».
24 сентября он был вызван следователем на допрос. «В настоящее время, – сказал священник, отвечая на вопросы следователя, – дело у меня организовано следующим образом. Я отказался от широкой работы в разных местах Москвы и занялся исключительно организацией общины при храме святителя Алексия митрополита, что в Глинищевском переулке.
В общину – братство принимаются все желающие, об этом заявляющие лично. А так как члены общины живут в разных районах города Москвы – для связи у нас основан институт уполномоченных... Собрания уполномоченных происходят в храме после богослужения. После Пасхи, насколько помню, было два собрания уполномоченных, а может быть и три.
Но кроме этой организации есть еще другая – внутренняя. К ней я подвожу широкой евангелизацией; я проповедую Евангелие и Священное Писание по воскресеньям и четвергам; кроме того, по вторникам – для лиц, желающих более основательно ознакомиться с христианским мировоззрением; по пятницам – собрания практического характера, главным образом на основании чтения отцов Церкви. По субботам обычно – общая исповедь. Цель этих занятий – дать ясное представление о христианстве как чистой, святой и сильной жизни, но доступной после решительного покаяния за всю жизнь. Лица, совершившие это покаяние и желающие стать под мое постоянное духовное руководство и несколько преуспевшие в этом – составляют институт старших сестер... Старших в настоящее время человек двенадцать; по настоящему типу институт старших, ранее намечавшийся, действует с января 1921 года. Время от времени бывают собрания старших сестер. Насколько помню, последние собрания были – первое до Пасхи, а второе перед моим арестом. Старшие сестры – мои помощницы по религиозному воспитанию младших. У каждой старшей – от одной до пятнадцати младших. Состав братства – примерно на половину интеллигенции и простого народа».
28 сентября отец Роман был снова вызван к следователю и на допросе сказал: «В настоящее время руководимая мною община слилась из приходской общины и Московского братства союза ревнителей и проповедников православия. Обычно община именуется – братство. Но в нем наметились жизнью следующие посредствующие организации: 1) институт уполномоченных и старшие члены (сестры), принявшие на себя определенные религиозные обязательства; из них-то и образуется внутреннее ядро, носящее название “внутренний кружок”. Это вполне сознательные христиане; я бы только их назвал в точном смысле – верующие, в отличие от проходящих курс христианского обучения, называвшихся в древности оглашенными. В настоящее время большинство христиан – номинальное. Своею задачею я ставлю – подводить отдельных лиц к подлинному христианству. Подлинное христианство может быть там, где есть полная сознательность. Крещеные в детстве – должны в зрелом возрасте принести покаяние за всю жизнь, сознательно исповедать свою веру и повторить обеты крещения, данные за большинство христиан в детстве их восприемниками.
Кто после подготовки решается на это, те и составляют в моей общине “внутренний кружок”. Вход в него всегда открыт, и об этом я постоянно проповедую и зову туда, как к желанной для всех цели. Конечно, не все сразу могут решиться на это; для этого нужна солидная подготовка, почему иные готовятся к этому делу месяцами, а иные и годами. Для меня лично – без сознательных членов общины нормальная работа в общине невозможна, так как только сознательность и гарантирует единство взглядов и солидарность в работе.
Собрания, о которых упоминал в прежнем показании, происходят в храме святителя Алексия после вечернего богослужения, которое обычно начинается в 6 часов вечера, а в субботу в 7 часов вечера.
Материальные средства братства очень ограничены, они складываются из добровольной складчины по усердию каждого члена в отдельности. Лично я ни от братства, ни от храма ничего (определенного жалования) не получаю, за исключением отдельных эпизодических случаев, но и то не из сумм братства. Так же точно и другим членам общины постоянной материальной помощи не оказывается; помощь оказывается изредка, эпизодически, например, тяжко захворавшим, умирающим от голода. Сравнительно значительную помощь братство оказало храму...
Идейная работа старших сестер сводится к подготовке младших к сознательному восприятию христианства, а технически работа выражается примерно в следующем: путем частого общения помогать, чтобы твердо шла молитва, чтение слова Божия, честное исполнение обязанностей – семейных, государственных (кто на советской службе), чтобы исполняли их как Божие дело, честно, не саботируя, чтобы нравственно были постоянно в бодрственности, а унывающим и падающим старшие сестры должны помогать поскорее встать и ободриться; если же они не в силах в чем-либо помочь, то приходится помогать мне самому».
5 октября состоялся очередной допрос, во время которого отец Роман изложил точку зрения на свою деятельность и на взаимоотношения Церкви и государства. «Мое отношение к советской власти, – сказал он, – определяется... христианской точкой зрения. Христианин к политической власти относится в общем благоприятно, независимо от ее форм, – к царизму, демократической республике или советской власти. Основная заповедь христианская – всякая душа властям предержащим да повинуется, потому что нет власти, которая была бы установлена помимо Бога. А посему и мое отношение к советской власти не может быть в принципе иным, как только благожелательным. Апостол Павел требует, чтобы, прежде всего, молитвы приносились за власть. Поэтому я по своему собственному религиозному побуждению за богослужением поминаю людей во власти сущих и им желаю спасения, как и всем людям, по тому же апостолу.
Но не только государственная, но и религиозная власть способна выходить из своих законных пределов. В таком случае верующему христианину приходится заявлять вместе с апостолами Петром и Иоанном – Бога нужно слушать больше, чем человека. И если бы я лично был поставлен в коллизию слушать ли Бога или власть – государственную или церковную, в лице хотя Патриарха, – я послушаю Бога, а не человека.
Что же касается религиозной политики советской власти, – то я совершенно сознательно стою на позиции отделения Церкви от государства, как указал это и перед управляющим делами Совнаркома и перед ВЧК еще в 1918 году на основании своей работы и своих изданий до Октябрьской революции. Подлинная Церковь есть царство не от мира сего, а посему она должна быть вне политики; подчинение же Церкви государству, что было при самодержавном строе, почитаю великим несчастьем и, с точки зрения христианской, преступлением. Для Церкви даже гонение предпочтительнее подчинения государству.
По вопросу о религиозной политике советской власти я нахожу удовлетворительной формулу конституции, где власть себя ставила вне споров за и против религии. Что же касается практики советской власти в этом вопросе, то я не могу оправдать даже с точки зрения конституции постоянное напоминание о том, что религия есть вредное суеверие, с которым нужно бороться, и явное покровительство атеизму. По-моему это – глубокая ошибка. Власть должна себя держать в вопросах религиозных объективно и лояльно, иначе она вынуждает верующих в коллизии подчинения Богу и власти предпочитать Бога.
Что касается вопроса об отделении школы от Церкви, – я полагаю, если бы верующим была предоставлена надлежащая свобода в религиозном обучении детей в религиозных общинах, то дело религии от этого едва ли бы пострадало. Но вместе с этим почитаю ошибкой такое школьное обучение, которое, изгоняя религию из школы, в школе насаждает атеизм. Незрелому детскому уму не дается право выбора, потому что ему не предлагают дело объективно – ему навязывают часто атеизм, как ранее часто навязывали религию. Школа, отделенная от религии, должна быть отделена и от религии атеизма.
По вопросу о мощах; я не могу понять, как можно власти входить в этот вопрос, точно стоя на почве декрета об отделении Церкви от государства. Но поскольку в связи со вскрытием мощей обнаружилось и обличено немало обмана, – этому я только радуюсь, так как христианство настоящее есть свет и не терпит никакой лжи. Об одном лишь сожалею, о том, что у советской власти не было надлежащих сведущих людей по вопросам религии вообще и по вопросу о мощах в частности, вследствие чего и здесь сделано немало промахов. Например, из любого учебника по догматике можно видеть, что нетление вовсе не есть существенный признак святых останков, догматика единственным признаком считает чудотворение, – а святые мощи могут представлять и нетлеющие косточки».
16 октября отец Роман направил заявление следователю. Он писал: «На мой вопрос, в чем я обвиняюсь, после третьего допроса Вы мне только повторили предварительное обвинение – в контрреволюции. В контрреволюции я почитаю себя не виновным совершенно.
Контрреволюция есть что-то в плоскости политической, а моя работа ни в какой степени в политику не входит. Я работник исключительно религиозный, и в этой работе я действую не произвольно, а на точных законоположениях советской власти.
Конституция разрешает свободу религиозного исповедания и свободу религиозной (как и антирелигиозной) пропаганды. Декрет об отделении Церкви от государства не воспрещает религиозных организаций; даже наоборот – только организациям – группам верующих советская власть и передает храмы с их принадлежностями для пользования. Инструкция и циркуляр по осуществлению этого декрета нормируют проявления религиозных организаций и требует лишь недопущения в храмы антисоветской пропаганды и агитации.
Таким образом, сама по себе религиозная пропаганда и организации на религиозной почве ничего контрреволюционного в себе не заключают. Я же в своей исключительно религиозной работе руковожусь сверх того авторитетными соглашениями с советской властью. Я имею в виду мои принципиальные сношения с управляющим делами Совнаркома и ВЧК (в 1918 году), со своей стороны гарантировавшими мне свободу религиозной работы на указанных мною основаниях. С этих основ я не сходил ни в чем, а посему свой арест и обвинение иначе не могу назвать, как печальным недоразумением.
Я вновь прошу показать мне, в чем я контрреволюционен? Предъявляя обвинение в контрреволюции, представители советской власти должны руководиться ясно сформулированным законом, который бы гарантировал граждан и самую власть от личного произвола и усмотрения отдельных лиц и учреждений.
Я такого закона не знаю, он Вами мне не предъявлен, а посему, в понимании контрреволюционности я предоставлен собственному моему уму и моей совести.
Под контрреволюцией я понимаю – сознательные отдельные или организованные действия и факты, направленные к политическому ниспровержению советской власти путем внешней силы. Такими контрреволюционными действиями будут – борьба с советской властью в армии белых, вооруженные восстания и их подготовка, прямая или косвенная их поддержка материальными средствами; при более распространительном толковании контрреволюционными можно назвать разные формы агитации против советской власти, распространение соответствующих книг и литературы вообще и устная агитация. Ни в одном из перечисленных действий ни я, ни руководимая мною организация не повинны.
Всякая политика, как область насилия (вооруженная сила – ultimaratio всякой политики и государства) находится вне плоскости моих действий. Как чистый христианин – для себя и для моих верных последователей я принципиально отвергаю всякое проявление насилия, внешнего и внутреннего. Как бы ни обижали меня и моих последователей, я не считаю возможным отвечать на них насилием. Для себя считаю обязательным терпеть все до насилия смерти включительно, но отправить на Голгофу или кому-либо устраивать ее считаю для себя невозможным; такова и моя религиозная организация. Ясно, что в ней не может быть и тени контрреволюции, как противления советской власти силою. Я и моя организация не можем, не изменяя себе, и поддерживать какие-либо организации, т.е. насильнического контрреволюционного характера. И я, и моя организация в этом неповинны.
Контрреволюция как и революционная власть находится в области политики – мира сего. Моя организация – не от мира сего, вне политики. Ни я, ни моя организация неповинны в контрреволюции и в более широком смысле, – никакой, ни устной, ни письменной, ни печатной агитации против советской власти мы не вели.
Когда мне с кафедры приходилось затрагивать те или другие действия советской власти, направленные на предметы культа, – то мною обычно выражаема была следующая мысль. Когда винят советскую власть за отнятие у Церкви храмов и предметов культа, то нужно винить не ее, а самих себя. Мы были плохими христианами, были верующими лишь по имени, а посему Бог и отнял у нас право распоряжаться храмами и их принадлежностями; а советская власть лишь орудия Божия гнева. А посему и протестовать надо не против советской власти, а против самих себя и стать истинными и нелицемерными христианами. Мы потеряли основную ценность – Бога, а посему Он отнял от нас и второстепенные религиозные ценности – храмы и т. д.
Так же точно, никогда я и моя организация не поддерживали – саботажа. Наоборот, мы постоянно требовали, чтобы все члены нашей организации – честно исполняли свои гражданские обязанности, – как послушание, как дело Божие. Наш устав должен убедить всякого, что мы не допускаем никакой двойной игры, никакого лицемерия и двоедушия, – каковы мы перед Богом, таковы перед друг другом, таковы перед советской властью и перед каждым человеком. Наша официальная  жизнь такова же, как и частная, а посему и возможность тайных действий против советской власти у нас исключена.
Лично я некоторые распоряжения советской власти в области религиозной политики почитаю ошибочными и вредными для РСФСР, что и высказал на третьем допросе, но каждый вправе думать по-своему, и поскольку думы не переходят в публичную агитацию, – они не могут быть предметом государственного преследования. Закон может преследовать только проявления, а никак не мысли и убеждения. На третьем допросе я открыто заявил, в чем не одобряю иные распоряжения советской власти. Я высказал их на прямой запрос и убежден, что советская власть в подобном открытом и честном неодобрении заинтересована положительно более, чем в лицемерной лжи и подделывании под нее. Я верю, что советская власть рано или поздно встанет на мою точку зрения, строго станет на почву декрета и конституции и оставит антирелигиозную политику, как оставила и прежнюю экономическую политику.
Заявляю еще раз: ни в чем неповинны я и моя организация в контрреволюции. Если Вы иного убеждения, прошу мне сказать, в чем неправильно мое понимание контрреволюции и какие контрреволюционные действия я допустил. Но прошу также указать мне авторитетный закон, определяющий контрреволюцию и способный гарантировать беспристрастие в решении моего дела».
После допросов членов братства, ни один из которых не подтвердил контрреволюционной деятельности священника, следователь вновь вернулся к изучению донесения осведомителей и сотрудников Московской ЧК и после этого снова вызвал отца Романа на допрос, задав несколько вопросов, материал для которых почерпнул в донесениях. Протоиерей Роман отвечал: «Специальных сборов на интеллигенцию у нас никогда не было, и специальной помощи интеллигенции мы не оказывали. Изредка бывали случаи незначительной помощи или членам общины, или посторонним лицам...
Относительно интеллигенции я мог говорить на собрании 15 июля следующее: наша интеллигенция не исполнила по отношению к народу своего долга, а посему ее избиение и изгнание из отечества является по отношению к ней заслуженной Божией карой – худая трава из поля вон. К сожалению и до сих пор она в очень слабом количестве приходит к раскаянию...
О заповедях блаженства вел общие исповеди, располагая грехи по девяти блаженствам. Блаженство – это счастье, которое открывается при соответствующих добродетелях, так первое – при наличии нищеты духовной. Нищета духовная есть сознательное обнищание, т.е. не придавание цены тому, что ценит мир сей, как-то: богатство материальное, различные виды сладострастия, гордость и тщеславие в разных типах, наукой ли, искусством ли, соблазнами ли власти и т. п. Апостол Павел имел много подобного рода преимуществ, но перед величием Христа все почел за ничто и негодный сор. Специально о комиссарах, как представителях богатства мира сего – не говорил.
О голоде вообще и, в частности, в Поволжье говорил в слове, призывая к сбору пожертвований, которые потом и были отосланы в церковное отделение по сбору при Патриархии, существовавшее с разрешения советской власти. Что касается причин голода, то в общем типе я их определяю как Божие наказание: люди не каются; в частности, о голоде в Поволжье я припомнил, что в ближайшие годы изобилия, когда центры голодали, Поволжье и юг России – спекулировали на хлебе, пользуясь несчастьем горожан, брали очень дорого, обогатели за счет бед других, – Бог их и наказал теперь. Причем я это высказывал, как одну из возможных причин, в частности как слышанное мною от одного сведущего человека. Но главное из всего сказанного: безнаказанно нельзя строить благополучие на обездолении других, но, тем не менее, не мы судьи, видим беду – надо помогать.
О преподобном Серафиме Саровском я говаривал неоднократно, потому что считаю его одним из величайших подвижников, о котором сохранилась полнота исторических сведений и есть прекрасные его жизнеописания, как например, летопись Серафимо-Дивеевского монастыря архимандрита Серафима Чичагова. Преподобный Серафим великий носитель жизни Божией и Духа Божия...
О проповеди на Преображение. Я постоянно говорю, что жить, как жили доселе, безнравственно, лицемерно нося имя христиан, – нельзя. Надо немедленно изменяться. Тогда и все внешнее изменится, и мы увидим Божие благословение. А пока мы в нераскаянном лицемерии и злобе, то ничего, кроме гнева Божия и громов Божиих, мы не дождемся. При покаянии же кающиеся немедленно увидят на себе особо милующую и заботливую Божию десницу.
О том, что Господь щадит города и страны при наличии нескольких праведников, я говорил, равно и о том, что великие несчастья постигли нашу родину потому, что этих праведников в достаточном количестве не было. Но если мы покаемся и станем праведными, то не только для нас начнутся лучшие времена, но и для других».
Осмыслив еще раз в камере, в чем его обвиняют, отец Роман послал следователю новое заявление. «Повторяю с прежнею определенностью, – писал он, – ни в какой контрреволюционной агитации ни я, ни моя организация чисто религиозного характера, – неповинны.
Я готов подвергнуться какому угодно честному, компетентному и беспристрастному наблюдению за каждым моим словом и действием, до стенографических записей включительно, но каждый раз повторяемых при мне и других моих слушателях.
 Но, кроме того, как сознательный член РСФСР, понимающий, что власть существует для народа, а не народ для власти, что власть обязана защищать своих подданных от всяких злоумышлений – дурных и недобросовестных людей, я требую открыть мне имя или имена моих обвинителей для того, чтобы привлечь их к законной ответственности за клевету и все последствия, которыми она сопровождается для меня и моей религиозной общины; и, наконец, прошу распоряжений об ограждении меня и моей общины от злонамеренных доносчиков и клеветников на будущее время, позорящих власть и обездоливающих честных граждан».
2 ноября отец Роман снова был вызван к следователю. Отвечая на его вопросы, священник сказал: «О здравии митрополита Московского около 1 сентября молебствия не было, а был молебен о здравии Патриарха Тихона по случаю дня его Ангела. Перед молебном я сказал краткое слово, в котором приглашал молиться за именинника, так как его положение беспримерно тяжелое, ведь он принял бремя управления Русской Церковью в период страшной дезорганизации после более чем двухсотлетнего государственного плена при старом строе. Все же, что мне приписывается, – абсолютная ложь. Приписываемое мне в своем основании не имеет ровно ни одного слова в действительности, в частности и о расстреле священников. Относительно своего ареста, о предстоящем единстве паствы... я ничего не говорил, так как совершенно не ожидал своего ареста. После соглашения с ответственными учреждениями советской власти я почитал себя гарантированным от всякого рода арестов, так как я честно держался все время аполитической почвы в работе. Ничего, кроме смеха, балаганный характер приписываемой мне речи у меня вызвать не может. Вообще я не раз говорил о том, что дело религиозное у нас идет успешно, что теперь у меня есть помощники.
Относительно Ленина, Троцкого, возможной войны с Польшей и Румынией и т. п. – все абсолютная выдумка. И вообще никогда о политике и политическом моменте, в частности, я не говорил.
Относительно ареста священников в Тамбове и Петрограде я узнал только из этого обвинения, и об аресте Комитета голодающих ничего я не говорил, а деньги на голодающих были собраны еще до ареста членов Комитета...
В заключение заявляю: я испытываю глубокое нравственное удовлетворение в том, что советская власть не инкриминирует мне моей индивидуальной религиозной работы. Эта работа есть единственная цель моей жизни. Но она, как Вы могли убедиться из допросов меня и моих сотрудников, и теоретически и практически исключает всякое внешнее и внутреннее насилие над лицами и организациями и исключает активное участие в политической деятельности.
Другая черта моей работы – исключение и в теории, и на деле всякого двоедушия, лицемерия и конспирации. У меня и моей организации всегда все открыто и для всех одно лицо. В верности этим чертам наша исключительная особенность и гарантия нашего религиозного успеха.
... Я протестую против всех предъявленных мне обвинений. Доносивший или совершенно выдумал инкриминируемые мне факты и слова, или же не понял, извратил и дополнил своими фантазиями.
Я глубоко скорблю, что лояльные граждане и лояльные учреждения могут подвергаться притеснению со стороны советской власти на основании сплошной злобной клеветы, и спрашиваю, – неужели подобные лица могут совершать свои деяния безнаказанно?
Повторяю то, что говорил Вам: сколько угодно времени я готов подвергнуться самому тщательному наблюдению со стороны советской власти, до точных стенограмм включительно, но прошу поручить это дело агентам испытанной честности и умственно развитым, а стенограммы проверять каждый раз в присутствии моем и свидетелей. Искренне желаю, чтобы для престижа советской власти и успокоения моего и моей организации поскорее было ликвидировано настоящее дело, которое не могу назвать иначе, как печальным недоразумением, и чтобы наказанию вместо невиновных подвергался клеветник».
Находясь под следствием, отец Роман тяжело заболел и был помещен в больницу Бутырской тюрьмы. 21 ноября 1921 года состоялось заседание Комиссии по применению амнистии ВЦИК к 4-й годовщине Октябрьской революции, постановившей: «На основании амнистии... дело прекратить... Арестованного освободить».
24 ноября отец Роман был выпущен из тюрьмы. Освободившись из заключения, он вернулся к пастырской деятельности, нисколько не поступившись принципами, и община зажила той же жизнью, просвещаясь христианским светом и просвещая других.
В те годы супруги и дети священников сурово преследовались, почти так же, как сами мужья и отцы священники, и часто возникали соображения развестись, чтобы как-то облегчить участь семьи. Церковью такие шаги не приветствовались, хотя и имели место исключения, но для этого требовалось решение авторитетных священников и старцев. Видя положение семьи протоиерея Романа, духовный собор, в который входили игумен Митрофан (Тихонов) и иеромонах Агафон (Лебедев)[b], единодушно постановил разрешить отцу Роману оформить официальный развод, чтобы по возможности оградить семью от преследований. Поэтому впоследствии, оказавшись в заключении, все письма отец Роман адресовал на имя дочери Ирины.
В 1927 году была опубликована декларация митрополита Сергия, по поводу которой в церковной среде возникли разногласия, причем высказывались крайне противоположные мнения. Протоиерей Роман счел нуж­ным написать письмо к священнослужителям и мирянам, в котором увеще­вал не разрывать канонических отношений с митрополитом Сергием и не становиться жертвой козней врага нашего спасения.
Некоторые из девушек-прихожанок после нескольких лет пребывания в братстве изъявляли желание принять монашеский постриг. Отец Роман получал в этих случаях благословение Патриарха Тихона, а после его кончины заместителя патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия.
Чрезмерные труды, которые пришлось нести отцу Роману в это время, подорвали его здоровье, и он стал часто и тяжело болеть. Один из его духовных сыновей, врач-терапевт, зная реальное состояние здоровья священника, говорил: «Если бы мне как врачу пришлось быть ответственным за здоровье в таком состоянии, как у батюшки, другого больного, я бы приказал ему не сходить с постели. Но разве отцу Роману можно предписать режим, на который он не способен». Отец Роман хотя и болел, но болезни, перемогаясь, переносил на ногах, а на слова заботы о его здоровье отвечал: «Ведь детки-то кушать просят».
В 1930 году власти выселили священника из церковной квартиры. Стараниями духовных детей была выстроена небольшая дача в деревне Ольгино вблизи станции Обираловка[c] Нижегородской железной дороги, неподалеку от Москвы, куда отец Роман переехал жить, а семья переехала в город Пушкино к его духовной дочери Маргарите Евгеньевне Ветелевой. В Ольгино стали приезжать духовные дети отца Романа на исповедь и за советом в те дни, когда не было служб или когда он не мог служить по болезни.
К этому времени жизнь в приходе, которым руководил протоиерей Роман, стала весьма заметным явлением. ОГПУ установило надзор за храмом святителя Алексия, ставя конечной целью его закрытие. Среди членов общины оказались люди, которые были сломлены психологическим террором и угрозами сотрудников ОГПУ и согласились давать необходимые следователям показания. На аресте священника настаивал и бывший предсе­датель революционного комитета в Севастополе Докукин, который к тому времени переехал в Москву (впоследствии он стал заведующим кафедрой общественных наук в одном из московских институтов).
Власти приступили к проведению очередной кампании по закрытию храмов и арестам церковно- и священнослужителей. Отец Роман чувствовал, что на этот раз арест не минует его. Своих духовных детей он преду­­предил о предстоящих испытаниях, чтобы каждый взвесил, сможет ли пере­нести арест и не впасть в пагубное искушение облегчить свою земную участь предательством, и заранее отойти от частого общения с ним. Прихожане настолько любили своего пастыря, что никто не захотел покинуть его и перейти в другой храм. Духовная дочь протоиерея Романа Зинаида Николаевна Борютина отправилась к дивеевской блаженной Марии Ивановне и рассказала ей о труд­ностях, которые возникли в приходе. Блаженная молча и внимательно ее выслу­шала, а затем, ничего не отвечая, стала бушевать и все рвать, швырять и разбрасывать, и настолько разошлась, что испугала даже келейницу. Зинаида Николаевна ее действия поняла так, что наступает время испытаний, в результате которых братство будет разрушено.
На следующий день после праздника Сретения, 16 февраля 1931 года, сотрудники ОГПУ арестовали протоиерея Романа и около тридцати членов братства. Когда прихожане утром пришли в храм, он был заперт, и всем уже стало известно об арестах. Вскоре после ареста священника и прихожан храм был закрыт и затем разрушен.
Сразу же после ареста начались допросы. Арестованные дер­жа­лись мужественно, показав себя твердыми в вере и благородными в ответах. Если отвечали, то лишь о религиозной жизни прихода, которая в действительности была далека от какой бы то ни было политической деятельности.
Один из обвиняемых показал: «Когда отец Роман Медведь пригласил меня на службу, у него при храме уже было очень много народа. Службу он отправлял ежедневно (утром литургия, вечером – всенощная) при учас­тии певчих из молящихся. Им было устроено братство... Так как члены брат­ства были люди разных профессий, то им вменялось посещение больных, уход за ними, медицинская помощь, помощь бедным, утешение скор­бящих. Отец Роман три раза в неделю устраивал в храме беседы: один раз с юношами и два раза со взрослыми, причем с обменом мнениями относительно текста из главы Евангелия... Сестры приняли на себя обязанности по храму: у каждой сестры была та или иная икона, подсвечник, лампада, они протирали иконы, чистили подсвечники, наливали в лампады масло, мыли в храме полы, чистили ковры, продавали свечи... Цель вос­пи­та­ния членов общины – это жизнь по Евангелию... Немалое влияние на на­­род оказывали исповеди и соборование, перед которыми протоиерей Ро­­ман произносил слово. Влияние его было настолько велико, что некото­рые из слушателей, членов братства, приняли священство – Петр Степано­вич Степанов, Иван Васильевич Борисов, и монашество... Немалое вли­я­ние на прихожан оказывало то, что отец Роман, в дни именин и в другие дни, приглашал к себе на квартиру на чай, где опять же велись беседы. К тому же летом, когда отец Роман жил на даче, у него поочередно гос­ти­ли сестры».
Следователи обвиняли протоиерея Романа в том, что он, будучи священником в Севастополе, будто бы выдал участников революционного мятежа, воспользовавшись исповедью. Отвечая на это обвинение, отец Ро­ман сказал: «Я был благочинным береговых команд Черноморского флота. Летом 1912 года в городе Севастополе было восстание матросов. В то время я был на даче в пятнадцати километрах от Севастополя. По возвращении в Севастополь я для поднятия духа матросов предложил командиру полуэкипажа Сильману провести индивидуальную исповедь матросов, что мною и было сделано. Так как команда была в то время безоружна, после исповеди командир полуэкипажа спрашивал меня, можно ли доверить команде оружие, на что я ответил, что настроение среди матросов вполне здоровое и оружие доверить можно...»
Следователи добивались, чтобы отец Роман назвал всех, кто был тайно пострижен в монашество, и рассказал, где и когда это происходило. Назвав только тех, кто сам рассказал о принятии ими монашеского постри­га, отец Роман далее сказал: «О происходивших других тайных постригах из числа членов моего братства показывать по своим религиозным убежде­ниям отказываюсь».
У властей не было никаких данных о контрреволюционной деятель­ности священника, и на допросах следователи не спрашивали о характере его проповедей или бесед. Арест отца Романа обосновывался тем фактом, что священник, несмотря на гонения на Церковь и вопреки очевидно враждебному отношению властей к православию, проводил активную миссионерскую и цер­ковную деятельность, воспитывал прихожан своего храма в церковном духе, научал их быть сознательными последователями Христа и про­све­щен­ными исповедниками веры. Отец Роман и арестованные члены общины бы­ли заклю­чены в Бутырскую тюрьму. Следствие было завершено через два ме­сяца, и 26 апреля 1931 года было составлено обвинительное заключе­ние, в котором отец Роман и прихожане храма святителя Алексия обвинялись в том, что они являлись «членами контрреволюционной организации... Участниками организации проводились нелегальные собрания под руко­вод­ством Медведя, на которых велась работа по воспитанию членов организации в антисоветском духе. Участниками организации были в большин­стве советские служащие; некоторые из них занимали большие должности в советских учреждениях. Кроме того, из числа особо активных участников организации Р.И. Медведь организовал орден “тайных монахов”. Участники ордена как правило должны были выполнять все поручения своего руково­дителя... самый факт монашества тщательно скрывался. Участники ор­дена продолжали оставаться на советской службе и носить светскую оде­ж­ду. Р.И. Мед­ведь обвиняется в том, что он организовал и руководил контр­революционной организацией... “Братство ревнителей правосла­вия”...»
30 апреля 1931 года Коллегия ОГПУ приговорила двадцать четыре члена общины храма святителя Алексия к различным срокам заключения и ссылки; 10 мая того же года протоиерей Роман был приговорен к десяти годам заключения в концлагерь.
2 июня состоялось свидание с родственниками, и на следующий день протоиерей Роман был отправлен в один из лагерей Беломорско-Бал­тий­ского управления. Позади были болота и тайга, покрытые сетью лагпунктов, впереди – студеное Белое море. Со времени прибытия отца Романа в лагерь между ним и его духовными детьми наладилась переписка, которая велась через его дочь Ирину. Так как заключенные могли посылать не больше одного письма в месяц, все пожелания и советы к дочери и ко всем нужно было уместить в этом одном письме. Сразу же по прибытии в пересыльный лагерь в Кеми отец Роман написал:
 
«Кемь. Соловецкий лагерь. 1 отделение.
12 июня 1931 года.
Дорогая Ирочка!..
Здесь я с 9 июня. Долго ли здесь буду, не знаю... За прошедшее время здоровье мое, конечно, было не лучше; теперь прихожу в себя. Погода здесь хорошая, воздух вроде севастопольского, только значительно холоднее. Трудны мне здесь всякие перемены, когда наступит полная определенность, тогда, надеюсь, все пойдет лучше и легче, организм и душа приспособятся. Сожители мои хорошие, но не хватает тишины и уединения. А при моей старости и болезнях они мне крайне нужны. Как старик, да и по настроению, живу старым, прежним. Духом всех родных помню и с ними не разделился, потому что для духа расстояния не существует. Передай это и всем родным и скажи еще, что духом я бодр; прошу и всех бодриться, меня никогда не забывать, как не забываю и я их; в этой памяти я очень нуждаюсь, потому что по человечеству нередко ощущаю глубокое одиночество. Хотя по существу этого не должно быть... Передай привет маме и родным, а также моей квартирной хозяйке и ее жильцам. Скажи ей, что я ей очень признателен за хранение моих вещей и всякое содействие, благодарю и всех помнящих меня, любящих и сочувствующих. Скажи им, что ни время, ни место, ни переживания меня не изменили, я тот же, как и был ранее. И нахожу большое утешение в устремлении к своему идеалу. Верю, что таковы и они, конечно, и ты; если нам придется встретиться в этой жизни, то радость нашего общения превзойдет прежнюю, потому что и я и вы в это время будем неизменно трудиться над своим усовер­шен­ствованием.
Твой отец Роман Иванович Медведь
Карелия. Почтовое отделение Попов остров.
 
3 июля 1931 года.
Дорогая Ирочка!..
Я попал на новое место вследствие болезни, но не тяжелой... В больнице я около двух недель и отдыхаю и телом и душой. Должно быть, меня скоро выпишут и направят, по всей вероятности, в Соловки, а может быть и нет. Предвидеть это трудно. Сидя под арестом в 21-м году в Кисельном, я чувствовал себя очень хорошо, потому что был много здоровей; было немного людей в моей камере, при относительной тишине можно было на­ходить время, чтобы оставаться с самим собой наедине. Здесь, в больнице, хотя и много народу, но я стал чувствовать себя наподобие этого кисельного времени. Я почти все время пребываю в молчании, и это много помогает и здоровью, и настроению. Я не скажу, что мое здоровье значительно хуже, чем в прежние годы, иногда мне кажется, что даже и лучше... Успокаиваю себя тем, что должны мы жить так, чтобы каждый новый день считать последним в своей жизни (ожидая смерти) или же пер­вым (в движении к совершенству). Напоминаю себе, что мы здесь, в этой жизни, странники, а посему не надо огорчаться временными трудностями пути. Идти все равно надо, а отечество наше – на небесах. Не огорчаюсь и тем, что приходится жить не по своей воле, а так, как здесь приказывают, потому что и по вере моей отречение от своей воли есть первое условие для движения к совершенству... Ежедневно, то раз, то два, а то и более, перебираю в памяти всех близких мне лиц. Особенно последнего времени. Прошу и тебя и их по силе и меня вспоминать, потому что верю, что через это я получаю духовную поддержку, в которой, конечно, по немощи своей очень нуждаюсь... Погода у нас неустойчивая и часто холодно, теплых дней мы почти не видели. По мере возможности бываю на воздухе, любуюсь видами моря и соседними лесистыми и скалистыми берегами... Привет маме и мой глубокий поклон. Целую тебя и всех родных.
Твой отец Роман Иванович Медведь
 
3 августа 1931 года.
Дорогая Ирочка!..
24-го получил твою первую посылку, сегодня получу вторую... Спа­си­бо тебе и всем родным, не забывающим меня. Посылка пришла очень кстати, потому что после выписки из лазарета 9 июля я более недели прохворал кровавым поносом. Лечился главным образом голодом, очень отощал, в моих запасах не оставалось ни жиринки, и купить было негде... При переходе в роту из лазарета меня обокрали: вытащили из кармана бумажник с деньгами и квитанции на остальные деньги, крестик, сорвавшийся незакрепленный ключ от чемодана и еще кое-что. Денежные затруднения продолжались недолго. С моего личного счета мне дали определенную часть денег и без квитанции, а вместо утерянных хлопочу новые. Теперь я в другой роте, где нет воровства. И соседями, и помещением я вполне удовлетворен. Клопов почти вывели, но сплю плохо и очень недостаточно, потому что состою ночным сторожем каждую ночь с 12 часов ночи до 8 часов утра. Сначала это было очень трудно, теперь привыкаю. Получил выходную ночь, и еще обещают облегчение. Стороживство при моих старости и болезни занятие самое подходящее. Когда на посту, в помещении можно оставаться в одиночестве, в котором я так нуждаюсь для того, чтобы и душу приводить в порядок, и думать, и прочее. Высыпаюсь до 12 часов ночи, а потом днем. Лето у нас хорошее, но ночи бывают холодные, и моей одежки мне только впору теперь... Я получил кое-что из казенного обмундирования, но сдаю обратно, главным образом потому, что боюсь при своей старческой рассеянности растерять его, и за это – карцер. Ты спрашиваешь о порядке моей жизни. Завтрак у нас – каша и чай от 6 до 8 часов утра. Обед с 12 до 3–4. Вечером с 7 до 8 поверка, потом вечерний чай. Питание при здоровье было бы, пожалуй, достаточное, а при болезни очень недостаточное, хлеб только черный, на обед только одно блюдо – щи, часто и копченая рыба, даже почти ежедневно...
 
Дорогая Ирочка!..
Благодарю тебя и родных за заботы обо мне, доселе я получил от тебя пять посылок, упаковка вполне удовлетворительная, а корзина очень при­годилась, так как я оброс вещами и хранить их все труднее при отсутствии места, тары, времени и сил. Со сном у меня, конечно, неважно, и это задерживает мою медленную поправку, но иной подходящей для моих сил работы не найти, еще более потому, что с 1 августа за каждые шесть лет работы срок заключения заключенным моей категории сокращается на полтора года... Хочу и надеюсь еще пожить, но мои болезни и старость постоянно напоминают об очень возможной смерти здесь. О смерти заклю­ченных учреждение родных вообще не извещает, а оставшиеся от умерших вещи хранятся шесть месяцев, по истечении срока хранения поступают в продажу. В случае моей смерти пришли заявление в управление по месту смерти о твоих правах на наследство оставшихся вещей и проси об отправке их по твоему адресу наложенным платежом... Рад за Людмилу и Леву, привет им. Очень хорошо, что Лева стал врачом. За Зину радуюсь и соскорблю ей. Спасибо за письма. Рад я всякой строчке, но прошу всех, пишущих мне, помнить мой принцип – никому не делать никогда (не толь­ко физического, но и духовного) насилия, а потому прошу не писать о других никаких подробностей, только с их согласия.
Сколько мне надо сухарей, денег и прочего – стараюсь по одежке протягивать ножки и чтобы на случай болезни оставался какой-либо запас, но иногда при болезни и слабости нужно побольше, да и делиться-то кое с кем необходимо. Помню, что ваши ресурсы очень неважные, сыты ли вы хотя бы с мамой, одеты ли, имеете ли комнату и прочее... Не огорчайся, что пишу о возможности моей близкой смерти, благоразумие требует подготовиться и к худшему концу, хотя я и верю, что доживу и до воли. Прошу всех не забывать меня, а я стараюсь помнить всех. По-прежнему ни на кого здесь не имею неудовольствия, всем доволен. Если имею претензии, то только к самому себе, и постоянно требую от себя стремиться непрерывно к совершенству...
Целую тебя, твой отец Роман Иванович Медведь
 
2 октября 1931 года.
Дорогая Ирочка!..
Отвечаю на письмо от 12–17 сентября. Мое здоровье, надеюсь, станет лучше, и главное, мое ночное стороживство кончилось 30 сентября. Отсыпаюсь и временно отдыхаю, а то я ощущал большую слабость – и изнурение было, и голодноват иногда. Теперь я получил доплатной стол и сыт... В общем я чувствую себя довольно хорошо, много лучше, чем ранее. Картина здешней жизни для меня стала ясной, и мои нервы менее боятся неожиданностей, которые я теперь переношу, хотя они действуют на меня, как удары, постоянно напоминающие, что со мной и вообще могут быть удары с параличом и прочее. По трудоспособности меня определили ко второй категории с отдельными работами, то есть почти инвалидное состояние, и на тяжелые работы меня не отправят... Прошу благодарить старика Василия Гурьяновича за его письмо, память и подарок. Еще много хотелось бы мне написать и тебе и всем. Скажи нашим родным, что я радуюсь каждой строчке и грущу, что не имею долго от них вестей, скажи моей бывшей хозяйке Валентине Альбертовне, что я получил ее письмо и благодарю за все, и готов и ей и всем писать, но письмо могу посылать только один раз в месяц, поэтому прошу не обижаться, что многие не получают от меня ответа или получают очень кратенькие ответы через тебя в виде благодарности. Знаю, что их любовь ищет большего, но, видно, такова воля Божия, чтобы нам терпеть отсутствие взаимного единения. Внутреннее-то через Бога для нас не закрыто, надо только в себе уничтожить всякое семя разделения, помня, что воля Христова в том, чтобы ученики Его были едины и во взаимной любви. Всякое разделение между близкими моими для моего сердца очень тягостно. На этом я кончаю письмо, потому что чувствую внутреннее побуждение не отлагать его отсылку на более долгое время. Всем, всем привет и благодарность. Прошу помнить и поддерживать мою немощь молитвами, а какими – сердце каждого указывает... Еще и еще повторяю – здесь я всем доволен, вижу к себе доброе отношение со стороны всех, хотя, конечно, душа моя очень часто тоскует и ощущает душевное одиночество. Еще раз привет, привет, привет всем, всем, всем, очень вспоминаю слова: сами себе, друг друга и весь живот наш... Мир всем.
Твой отец Роман Иванович Медведь
 
Дорогая Ирочка!..
Я хотел бы, чтобы ты знала и усвоила мои подлинные убеждения и свойства; примерно с 20–24-летнего возраста я сознательно уважаю и ценю всякого человека, и всю жизнь боялся сделать кого-либо своим рабом, и внешне и внутренне боюсь кому-либо причинять боль, насилие. Убеждать мое дело, принуждать не могу. Дерзаю сказать, что я любил свою свободу, никогда никому не делался рабом, а посему, думаю, и ценю свободу других: пусть живут по своему уму и по своей совести, и стараюсь никого не осуждать... лучше уйти в сторону... Я могу молчать, научился много терпеть и претерпевать, но, невзирая ни на что, я в своей глубине все тот же, люблю свою свободу, лелею и свободу других; предпочитаю разделение свободных – единению рабов. Впрочем, прости мою философию, мое самохвальство. Почитаю нужным прибавить, что я сознательно склонил свою голову, сердце и всю свою жизнь перед Вечною Истиною и Правдою. И Они дороже для меня и меня самого, и всего мира... Скоро полгода, как я здесь, наступает время, когда разрешают подавать заявление о пересмотре дела. Думаю, хотя и не решил окончательно, просить об этом...
Целую тебя, привет маме и всем родным, помните меня, как я вас.
Твой отец Роман Иванович Медведь
 
8 декабря 1931 года.
Дорогая моя Ирочка и все мои милые, дорогие, родные!
Третий раз уже сажусь за письмо, начиная с 30 ноября, но не посылал обоих писем, недоволен ими. Один раз в месяц – сколько за это время наберется всего, что бы можно сказать и что следовало написать! А времени и сил не хватает... Пусть не скорбят те из вас, кого лично я не назову или не назвал, я всех не только ношу в своем сердце, но всех и каждого я ощущаю как один с собою организм. Это не преувеличение, я подлинно живо всех ощущаю; часто более глубоко, чем живя среди вас, невзирая на то, что мы разбросаны в разные стороны... Взаимная любовь должна учить покрывать даже различные свидетельства совести, и любовь всегда должна ставиться выше личного знания. Разделение, но не рассечение; разделение, но не в основном, которое у всех едино, а посему разделения временны и преодолимы... Едва ли я следующее письмо напишу отсюда, а посему хочется подвести итог здесь пережитому. Я благодарю Провидение, что благодаря тому, что я это время пробыл на одном месте, моя связь с детьми восстановилась довольно скоро, это было большим утешением для моего духа, а посылки поддержали мое здоровье, которое в июле и августе находи­лось в критическом положении. С октября мое быстрое исхудание закон­чилось, силы мои стали восстанавливаться, я себя сравнительно в общем чувствую довольно прочно... Иной раз жить мне очень трудно... бороться за жизнь мне помогает моя любовь и привязанность к вам и моя ненасыщенная вера в необходимость исполнения обетований еще здесь, на земле. Если бы не моя любовь к вам, я бы спокойно смотрел, как догорает свеча моей жизни... и удовлетворился бы тем, что Бог мой судил мне быть исповедником... Конечно, и здесь я имею немало утешений, и одно из главных это то, что я постоянно живо ощущаю всех вас, как ощущаю самого себя, как свое второе тело, ощущаю, невзирая на рассеяние, а то и разделение. Для меня все едины и все близки, и это единение за отсутствием шума внешнего общения я ощущаю даже крепче, чем будучи физически близко от вас. Когда я только ухожу от шума своих внешних обстоятельств, после Единого Вечного я живо ощущаю вас или, вернее, и Его ощущаю в единении со всеми вами и со всеми верными...
 
2 февраля 1932 года.
Дорогая моя доченька Ирочка!..
Я переменил место работы, перешел в Кустпром, раскрашиваю деревянные куклы; легче здесь, и нет вечерних занятий, но трудно просидеть 8 часов. К концу работы после болезни усилились головокружения и начались сердечные припадки; но надеюсь скоро оправиться... Спрашиваешь о внешней стороне моей жизни. Сплю на общих сплошных деревянных нарах, подстилаю войлок и плед, одеваюсь теплым ватным одеялом и часто еще и полушубком, стриженая голова постоянно в шерстяной шапочке (надо бы и вязаную бумажную), иногда еще и в шлеме. Сил мало, на чтение и тому подобное времени почти нет, иначе приходится мало спать, а это плачевно отражается на моих силах... Мало отдыха, все делаю сверх моих сил. В тишине приходится быть очень редко, об одиночестве при­хо­дит­ся мечтать, все на людях, а душевно очень одиноко. Временно поме­щался в общем бараке, очень там устал от шума и забот, чтобы не поте­ря­лись вещи. Моей каракулевой шапки нет уже, но новой и никакой не шлите, здесь все становится предметом зависти и очень часто исчезает...
Моя новая работа – мне по силам, но угнетает норма, мне она не по силам, хотя я работаю почти не отрываясь... Школа здесь для нас, и не скажу, что легкая. Но Провидению угодно, чтобы мы и это все испытали, чтобы и опытнее быть, а может быть, подобно Лазарю на гноище, здесь стра­даем, чтобы там радоваться, здесь за грехи получить возмездие, чтобы там от них свободными быть и просто перейти на лоно Авраамово. Если так, да будет имя Господне благословенно; потому что самые тяжкие здешние условия несравнимы с ужасными муками ада. Так говорил, например, преподобный Серафим, которому было дано испытать муки ада очень недолго. А вообще об аде я часто вспоминаю... и часто приходится говорить себе по опыту, что сами люди друг для друга и для себя здесь еще устраивают ад.
Нередко побаиваюсь, что я плохо прохожу свою новую школу, потому что не всегда тишина и радость наполняют душу, а нередко – шум и суета, спешка и уныние закрадываются в сердце, заполняют его, и не скоро дождешься изгнания их или ухода их. Но когда нет их, хорошо. Ведь Бога нигде, никто и никакими условиями не может отнять от меня. А если Он со мною, что для меня все внешние тягости?! Что моя нищета и бессилие? Когда в Нем бесконечное море Силы и богатства. Он – мое бытие, Он – моя жизнь и сознание. В Нем я всех нахожу, до всех достигаю, всем владею...
Прошу не унывать тебя и всех. Прошу молиться о себе, о мне и обо всех. А в молитвах чаще и чаще я вспоминаю слова Иоанна Златоуста и Василия Великого о том, что надо не о маленьком просить, а дерзать молиться о великом, а также и о непрестанности в молитве. Конечно, это я прежде всего говорю самому себе и от себя требую исполнения припомненного, вопреки всяким внешним вероятиям и тяжким условиям, как-то: физическим болезням, моим согрешениям и тому подоб­ному. Чаще и чаще останавливаюсь на своих грехах, больше и больше познаю свои немощи духовные и ничтожество, прошу о прощении согреше­ний и очищении моего сердца от всякой скверны – потому что в чистоте сердца ключ ко всем духовным благам...
 
Дорогая Ирочка!..
Я вполне понимаю твое желание знать подробности о моей внешней жизни, кое-что сообщаю, с 8 января по 26 февраля я был раскрасчиком кукол, а с 26 февраля я счетовод-табельщик. Новое место пока очень трудное, и посему я запаздываю со своим очередным письмом. Спим мы здесь на сплошных нарах, подстилаем на них кто что может, у кого матрас, у кого полушубок, у меня войлок и сложенный в четыре раза старый черный плед. Одевался зимою теплым одеялом и полушубком. Белье натель­ное ношу казенное и переменяю его в бане каждую неделю почти, за редким исключением. От постельного белья пока еще не отказался, но возможно, что придется пока обходиться без него, как и большинство из нас. В последние дни и вся наша одежда вольная сдается, и мы все облекаемся в казенное платье. Для меня это огорчение, потому что я очень зябок и мое платье гораздо теплее казенного... Прошу всех не забывать Божьего пути, всем желаю духовного возрастания. Маме привет, тебя целую, письма твои получаю, Господь с тобой и всеми вами.
Твой отец Роман Иванович Медведь
 
26 апреля 1932 года.
Дорогая Ирочка и все мои родные!..
Пишу письмо дополнительное, разрешено мне за работу, времени чу­точ­ку больше. Сдаю свою должность ввиду предстоящего переезда на другое место, где, по-видимому, придется служить в подобной же должности... Когда у меня улучится свободный часок, когда нет хронического недосыпа, когда не болит голова, я чувствую себя великолепно. Вы все знаете, почему. Стою на Твердом Камне и не боюсь никаких волн. Это настроение бывает нередко, если ничто не смущает совесть, о чем я постоянно забочусь. Я имею дерзновение, и всех вас и чувствую и ощущаю, тогда ничто и время и расстояние; в немощи своей и болезнях ощущаю силу, ясно, что не свою. Для меня ничто и заключение и узы, мне ничего не надо, у меня всё есть, я всем обладаю, я радостен и счастлив, и всех встречаю с радостью и приветствием, а в жизни нашей это очень важно, потому что мы все здесь угнетенные и подавленные и своим несчастьем, и горем своих соседей, так все ищут ободрения, ласковой улыбки, бодрости духа.
С переменой места, конечно, надо будет привыкать к новым людям, к новой обстановке, но если это нужно, то что против этого, хотя бы и внутренне, протестовать. Источник всякой жизни ведь всегда с нами и около нас, значит, и нечего страшиться и беспокоиться. Он с нами и в здоровье и в болезни, и в жизни и в смерти. Важно при всех условиях сохранять ясность сознания. Я уже несколько лет боюсь вообще всяких волнений, спешки и тому подобного, они омрачают сознание, и я уже понял давно, что отдаваться им почти то же, что впадать в грех. Болезни, конечно, мешают и очень мешают, но мы очень хорошо знаем, что в немощи совершается сила Божия. А посему – не смущаться. Но вывод все-таки делаю: блажен тот, кто в сравнительном благополучии в строгости содержал свой организм и приучил себя ко всяким лишениям. Служба нисколько не может мешать, как изъяснил в свое время преподобный Варсонофий, лишь бы проходить ее для Высшей Совес­ти по своей чистой совести. Прошу прощения, что пишу, может быть, тебе и другим не интересное, но живу-то я этим. Знаю, что вас постоянно интересуют мои внешние обстоятельства, но говорю искренне – они вовсе недурны и вполне благополучны. Уже прошло время, когда моя душа все­го боялась, всего ужасалась, ждала всякой беды и несчастья... Грущу за тебя, Ирочка, и за маму, что так трудно вам живется и что я еще свалился грузом на вас, вместо того чтобы помогать вам, но, видно, такова Высшая Воля. Еще раз привет всем, с праздником Христова Воскресения... Всех прошу не забывать меня, привет Зине Борютиной, Елене и всем уехавшим[d]. Слава Богу за все.
Твой отец Роман Иванович Медведь».
Родные через некоторое время стали хлопотать о сокращении срока его заключения. Дело бы­ло вновь рассмотрено ОГПУ, которое посчитало, что протоиерей Роман, как бывший начальник духовенства Черноморского флота, руководитель православного братства и воспитатель православной молодежи, сумевший приэтом организовать монашескую общину, не может быть освобожден, и приговор – десять лет заключения – должен быть оставлен в силе. Однако состо­яние здоровья отца Романа стало к тому времени настолько критическим, что руководство ОГПУ сочло возможным сократить срок заключения на одну треть по причине его болезни.
Вскоре отец Роман написал:
«21 июня 1932 года.
Дорогая Ирочка и все мои близкие, родные, дорогие!..
1 июня мне под расписку объявлено, что постановлением ВЦИК от 19.4.32 года срок моего заключения сокращен на 1/3, а посему его конец теперь – 16.10.37 года; кроме того, за работу пока имею уменьшение на 29 дней, то есть срок еще сократился. Что-то Господь пошлет еще по твоему ходатайству?..
Мир и радость оставил нам Пастыреначальник, и никто их не в силах отнять от нас. Радостно ощущать, что среди людей нет и не может быть у нас врагов, а есть только несчастные братья, достойные сожале­ния и помощи даже тогда, когда они (по недоразумению) становятся на­ши­ми врагами и воюют на нас. Увы! они не понимают, что враг-то нахо­дится прежде всего в нас самих, что его вначале нужно изгнать из себя, а потом помогать и другим сделать это. Один враг у нас общий – это диавол и его духи злые, а человек, как бы низко ни пал, никогда не теряет хотя бы нескольких искорок света и добра, которые могут быть раздуты в яр­кое пламя. А нам нет никакой выгоды воевать с людьми, хотя бы они би­ли нас не только в правую ланиту, но постоянно осыпали бы нас всякого рода ударами и поношениями. Одно важно: твердо держаться нам своего пути и через войну с людьми не сходить со своей дороги. Воевать с людьми – это значит становиться на их ложную позицию. Даже в случае успеха эта война нам бы ничего не дала, а отвлекла бы надолго от нашей задачи...
Ирочка, холодно у нас. С весны было теплых не более 2-х дней. Пришли мне перчатки, потому что мои у меня украли... Трава около нас, где нет камней, все-таки пробивается, деревьев и кустов вообще нет. Хотелось бы мне сбежать со своей службы в сторожа, но боюсь и холодов, и дождей, и ветров и, особенно, боюсь своеволия, как бы не попасть из огня в полымя... Привет маме и пожелание ей от Бога терпения, здоровья и всего доброго.
Целую тебя, моя дорогая, твой отец Роман Иванович Медведь
 
8 сентября 1932 года.
Дорогая Ирочка и все родные!..
Через десять дней уже будет месяц, как я на новой, еще более сложной службе, но еще доселе я ее не охватил как следует, и конечно, это меня тяготит. Мой канцелярский опыт все увеличивается, многое я делаю гора­з­до скорее, чем это было в начале моей канцелярской карьеры, но все же я канцелярист еще неважный, а посему и много работаю, а результаты сла­бые; мешают болезни, кроме неопытности и непривычки... А так я стара­юсь проходить свою школу с терпением; если она мне дана, то, очевидно, для моей пользы, для большего моего смирения, для укрепления в терпении, как новое поприще для самоотвержения, для обретения опытности и многого другого, что мне и неизвестно.
Живу и не ропщу; по поводу своих страданий и оставленности размышляю так: если они за мои грехи, то по поводу себя и тех, кто не забывает меня, я припоминаю притчу о милосердном самарянине и теперь вместе с законником говорю, что тот мне близкий, кто оказывает милость ко мне, припоминаю слова, которые и ранее я повторял нередко, слова оптинского старца Амвросия – иной от меня за десятки, сотни верст, а на деле ближе живущего со мной рядом. Если же мои страдания – Голгофа, то вспоминаются слова Христа в Гефси­манском саду о тех, кто и одного часа не мог пободрствовать с Ним, при­поминаю и то, что после бегства учеников при Кресте стояли Мария Маг­далина, кроме Матери Его, Иоанна и еще десятка полтора других жен...
Конечно, действительность заставляет меня постоянно не забывать о моих немощах и физических и духовных. Я стараюсь бодриться и бодрюсь, часто бываю и радостен, но особенно утром до работы. Знаю, что это не от меня и не от моих достоинств эта радость... Иногда и нередко ощущаю и торжество в сердце, и силу, и полноту... но изношенный старый организм постоянно напоминает о несчастной зависимости моей от достаточного сна и достаточного питания...
Не подает нам Провидение быть искушенными более, чем мы можем понести, а так вообще я никак не могу отделаться от сознания, что по человечеству и гражданству я страдаю совершенно безвинно, потому что принадлежу к типу тех верующих, которые проявляли и проявляют по отношению к нашей современной власти максимум благо­желательности и за это достойны не наказания, но самого энергичного поощрения. Уже целый год я собираюсь написать ходатайство о пересмотре моего дела, многократно его начинал, но доселе для этого серьезного дела у меня не хватало времени. Когда позволят силы, буду урывать у ночей, чтобы это дело все-таки сделать...
Твой отец Роман Иванович Медведь
 
8 ноября 1932 года.
Дорогая Ирочка и все мои родные!..
Давно душа моя ощущает долг и потребность ответить всем, кто вспо­м­нил день моего рождения. Прежде всего благодарю вас, мои родные, до­селе вы крепко поддерживали меня в моем испытании, прошу и впредь не оста­влять меня, потому что часто здесь озираешься кругом, чтобы найти сре­ди людей кого-либо сочувствующих и понимающих, но не нахожу их до­селе... В моем положении нет ничего существенно нового. Стараюсь проходить свою школу с терпением, много она смиряет меня, постоянно давая мне удостоверение в том, что работник я неважный, делаю много промахов, за них мне достается и приходится пить поношение как воду... Есть, конечно, немало и утешительных моментов, о них я поведаю подроб­нее через Ирочку, если она приедет на свидание...
Вчера вечером, то есть 7 ноября, я несколько отдался воспоминаниям о своей жизни и особенно остановился на пережитых происшествиях или, вернее, как я был свидетелем, что человек с неочищенным сердцем не в состоянии правильно воспринять окружающие обстоятельства и передать о них, и невольно против своего желания извращает действительность и постоянно против своего же­лания является и лжецом и клеветником. Припоминалось, как это было еще в Воздвиженске с умершим Николаем Николаевичем Неплюевым и про­чими. Еще раз ощутилось, что неочищенное сердце не может стать высоким жилищем... истинной любви. Любовь подлинная может быть только там, где сердце освободилось от пристрастий...
Возвращаюсь еще к 1 октя­б­ря, я весь день чувствовал себя прекрасно и чувствовал, что это оттого, что в этот день вы меня вспоминаете. К ночи я себя чувствовал очень хоро­шо, ощущал глубокий покой, он и теперь со мной. Я жив, ощущаю жизнь, и этого довольно с меня. Если центр жизни своей постоянно переносишь внутренне в этот Вечный Единый Центр, то не будет обстоятельств, когда можно будет ощущать себя плохо. Вездесущий и Всепроникающий никогда нас не оставляет и оставить не может ни в ка­ких обстоятельствах и ни в каких переживаниях. Если об этом не забывать никогда, тогда наше счастье на земле обеспечено даже в тяжких болезнях и в самой смерти... Целую тебя крепко.
Отец твой Роман Иванович Медведь».
Вскоре протоиерею Роману было разрешено свидание с родными. На свидание в декабре 1932 года поехали жена Анна Николаевна и дочь Ирина. Они добрались до Попова острова, где находился лагерь, и объяснили часовому, зачем приехали. Солдат пустил их внутрь и проводил в контору, а затем вызвал отца Романа.
Анна Николаевна сняла на три дня угол в бараке в поселке, и все это время отец Роман жил здесь и только утром и вечером ходил отмечаться в лагерь, отку­да он приносил в котелке полагавшийся ему обед. Здесь Анне Николаевне и Ирине пришлось впервые увидеть, как возят умерших заключенных на кладбище. Их заранее предупредили, что если они заметят такую процессию, идущую всегда под охраной часовых, то во избежание могущих быть неприятностей надо спрятаться. И однажды они увидели, как везли на дровнях гору умерших на островок, который был весь обращен в одно большое кладбище. Их тащили несколько впряженных в дровни заключенных, которые не пере­ставая пели: «Со свя-ты-ми у-по-кой...»
«16 декабря 1932 года.
Дорогая Ирочка и все мои родные!.. – писал протоиерей Роман в первом письме после свидания. – В здоровье после вашего отъезда я заметил вначале значительное улучшение, но вскоре и головокружения, и боли сердца, и общая немощь вновь напомнили мне, что моя телесная машина износилась, и этого никогда не надо забывать; при малейшем ухудшении условий, при случайных даже недосыпаниях – все приходит в полную рас­шатанность. Теперь вновь – все стало на место. Но по сравнению себя с другими нахожу, что я сравнительно еще и бодр и силен. Вокруг меня не­мало гораздо более слабых, немощных и калек, притом забытых, одиноких и обижаемых своими же сотоварищами по беде – молодыми. Конечно, оттого что другим плохо, нам не становится лучше, но при подступах уныния всегда можно укорить себя, сравнивая свое положение с положением их, причем среди них, хотя и редко, попадаются люди крепкого духа, неуныва­ющие...
Школа моя, слава Богу – прохожу ее по-прежнему; если на свобо­де у меня не хватало детального послушания и самоотречения в мелочах, то теперь этих условий с избытком, обо всем, до всякой пустяковины вклю­чительно, приходится спрашиваться, иначе неладно получается. Это нисколько не трудно, а поношений и укорений очень и очень достаточно. Все это приучает и к терпению, и к смирению, и к послушанию, а от них на душе становится все тише и тише. Более и более замечаю, как всякие волнения и спешка разоряют и душу и телесные силы, а при моем здоровье они положительно губительны, и борьба с ними – моя боевая задача в настоящее время, как это было и ранее...
Блажен тот, кто закалил себя, приучив с юности к суровой жизни, к малому сну, к голоду, холоду и всяким лишениям. При перемене внешних условий к худшему он сохранит покой; недурно поступает и тот, кто выучивает священные тексты на память; при отсутствии книг он прибегнет к памяти и прочтет, что ему надо... Кончаю письмо, скоро Рождество Христово, накануне память преподобномученицы Евгении. Поздравь от меня Женю с предстоящим днем Ангела. Кругом мрачно, но на душе у меня светло. Кругом шумно, а в сердце у меня тихо, ибо где бы ни был я, в каких бы обстоятельствах ни находился, со мной Мой Единственный Сладчайший Христос. Кланяйся от меня маме, еще привет всем, всем, кто не забыл меня. Целую тебя, прошу всех помнить меня, как и я стараюсь помнить каждого.
Твой отец Роман Иванович Медведь
 
Дорогая Иринка!..
В связи с моим инвалидством в недалеком будущем возможна перемена в моей судьбе, и даже довольно скорая. Кажется, на этот раз я не ошибусь, хотя в прошлые разы ошибался неоднократно. По старости и немощам, ко­нечно, боюсь переездов и перемены мест и особенно этапов. Но уповаю на Милостивое Провидение и постоянно призываю себя к мужеству, подо­бающему верующему человеку...
Закончил я свое последнее письмо замечанием, что мало людей, ищущих истины, мало могущих ее принять и еще менее по истине и живущих. К сожалению, это приходится относить и ко многим священникам, которых здесь достаточно и с которыми у меня не создалось близости. Уж видно, такова судьба, что почти всю жизнь в моих исканиях и стремлениях я менее всего находил сочувствия среди сопастырей. Казалось бы, общие узы должны были раскрыть сердца ко взаимному пониманию, но, увы, глухие и слепые прежде через заключение не стали слышащими и зрячими. Не в этом ли причина, что душевные люди не мо­гут воспринимать духовного. Но боюсь самопревозношения и осуждения других...
Относительно возможных перемен в моей участи, Ирочка, мне ду­мается уместно хлопотать и от вас; я принял во внимание и то, что гово­рила мама по этому вопросу. Говоря по-человечески, хотелось бы как инва­лиду, по возрасту приходящему в большую немощь, доживать свой век на чьем-либо иждивении, но да совершается со мною воля Божия, потому что она для нас всегда самая лучшая...
По-прежнему я все в работе сверх сил; по сравнению с тем временем, когда ты была здесь, работы вдвое, а то и втрое больше. А при немощах и трате времени для самообслуживания все отлагаю писание писем, для которых нужна некоторая собранность и покой. Привет маме, привет всем, целую тебя крепко, прошу всех не забывать меня и не ослаблять своей памяти обо мне... Даст Бог, до свидания.
Твой отец Роман Иванович Медведь
 
27 февраля 1933 года.
Дорогая Ирочка и все мои родные!..
Вот уже третье, последнее в этом месяце письмо пишу, пользуясь до конца разрешением на дополнительные письма за ударничество. Дни у нас стали больше, солнышко светит чаще, зима борется с летом, ночью небо глубокое, темное, звезды светят ярко, точно в бархатной оправе, тихо и мо­розно... Понедельник чистый... он даже и здесь чувствуется...
Иногда забываешь о своей инвалидности, а иногда особенно ее ощущаешь и видишь, что по существу дела ты уже не работник, а старик беспомощный, наподобие ребенка, нуждающегося в уходе... Но в общем духовно бодр. Пробегаю прошедшие годы, особенно начало 31-го года, то есть время ареста и следствия. Много дум по этому поводу, и дум грустных. Ведь уже третий год пошел. За время ареста и следствия я особенно плохо себя чувствовал... Продолжаю учить себя, пользуясь каждым поводом. Учу себя, как себя вес­ти, чтобы всегда быть готовым спокойно и с достоинством встретить всякие обстоятельства, как бы трудны они ни были... и умереть достойно своего звания. Учу себя никогда не сходить с крепкой скалы нашей веры. Учу себя не поддаваться природной иллюзии почитать свое “я” центром вселенной, хотя с этой больной позиции начинают свою жизнь все люди. Как неверно, что солнце ходит около земли, так неверно и это самосо­знание. Учу себя свое “я” утвердить в Едином Великом “Я”, Которого мое “я” только луч и слабое отражение, а посему без Него и живой связи с Ним оно обречено на неизбежное умирание. В Нем же – и в самой смерти жизнь бесконечная...
Еще раз целую тебя, моя Иринка.
Папа
15 марта 1933 года.
Дорогая Иринка!..
Последние дни от нас уезжают на свободу инвалиды, все едут свободно, по отдельным литерам в места, которые они сами себе избирают. Меня пока это не коснулось, а коснется ли и скоро ли, наверняка сказать не могу, живем (в этом отношении) слухами и предположениями, которые противоречивы. Я покоен относительно того, случится ли то или другое, потому что без воли Божией ничто не случается; а наша воля – нечто погибельное (если оторвана от Единой, Премудрой, Всеблагой Воли) – и посему я не позволяю себе предаваться мечтаниям в ту или другую сторону, хотя мысленно спокойно обсуждаю всякие возможности...
 
Карелия Мурманской ж. д. Станция Кузема. 4 лагпункт.
24 мая 1933 года.
Дорогая Ирочка и все родные!..
Уведомляю о перемене в моей жизни. Как видишь, я уже на другом месте. Сюда прибыли на днях, вчера была еще одна врачебная комиссия, после которой окончательно решится судьба; говорят о достоверности бла­го­приятного исхода. Эти дни были трудные, мою провизию значительно обчистили в дороге, а две последние посылки, думаю, к лучшему, мною еще не получены, хотя и пришли во 2-й ОЛП, последуют за мною в 4-й ОЛП[e], но может быть, меня и не застанут и тогда возвратятся в Москву. Прошу от всех вас на это время особой духовной поддержки, потому что физически тяжело, и это будет продолжаться не знаю сколько дней. Ду­хов­но я бодр и в глубоком покое...
Целую тебя крепко.
Папа
22 июня 1933 года.
Дорогая Иринка и все родные, дорогие!..
Очень сильно ощущаю вашу духовную помощь. Благодаря ей злые дни для меня очень скоро сократились. С 26 мая мне предложили быть делопроизводителем на том местечке в двух километрах от Куземы, где мы помещались. Уходил на свободу инвалид-делопроизводитель, спешно его надо было заменить, жребий пал на меня, – и вот до 20 июня я был в этой новой должности. Работы было немного, и атмосфера благоприятная, а посему я работал не сверх сил, как было раньше, а потихоньку, так что было время и для отдыха. Воздух – свежий, кругом – лес, река и взморье. Жилищные условия также изменились к лучшему, я поселился в канцелярии, где кроме меня проживало не более 5 человек... С 20 июня я проживаю там же, но уже в сторожах, вследствие закрытия прежней должности. В смысле трудности и досуга стало еще легче и еще менее ответственно. Продолжаю ожидать решения своей участи. Кроме меня в таком же ожидании и еще немало людей, а большинство уже освобождено, и почти все на полную свободу... Был труден переезд, потому что ехали со мною в этапе нечистые на руку, которые в дороге обворовали меня и изрезали ножами мои сумки. Спустя три дня, как я писал, бесследно исчезли с места нашей высадки – мой чемодан с бельем, корзина с платьем и сундучок с провизией... Я писал, что эти пропажи нисколько не смутили меня и не нарушили моего внутреннего покоя...
Папа
 
Дорогая Иринка и все родные!..
Я все там же, все в ожидании, внешние условия за последние 10 дней изменились, я стал жить ближе километра на два, в положении лучшем. Я было вновь заделался делопроизводителем с работою, для моего инвалидства трудною, но с передвижением поближе устроился по силам – в качестве дневального и курьера при одном из учреждений ЛП – и благодушествую. Находится и свободное время, и время, когда могу быть один с собою самим. Голову и душу не обременяют разные ответственные заботы, а посему дух покоен, а физическая работа – посильная: 2 раза (иногда 3) в день уборка служебного помещения, разнос бумаг, разные небольшие по­­ручения, иногда – небольшая работа по канцелярии...
Учусь по-пре­ж­­не­му – жить настоящим, ни к чему не привязываясь (пользуясь миром сим, как бы не пользуясь им). Условия постоянно напоминают о том, что мы странники в этой жизни, которые должны быть готовы каждый момент и с места тронуться, и попасть домой за пределы этой жизни. К этим мыслям особенно располагает наблюдение над нашим братом инвалидом – и при нашем передвижении с места на место, и, особенно, при оставлении этой жизни, что наблюдать приходится нередко: ведь все-то мы – одною ногою в могиле, долго ли до другой? Чуть побольше усилий или ухудшение условий – и... конец...
Я как-то особенно ярко ощутил, что всякие обстоятельства в жизни – и происшествия, и испытания, и неожиданности – дело второстепенное. Основа – это постоянная связь с Единым и Вечным. Есть она, тогда все происходящее, хотя бы и самое тяжелое, можно переносить равнодушно или, вернее, – покойно. Главное-то ведь имеется, а все прочее – пре­хо­дя­щее. В Главном же и Едином, как в Полноте, все есть, и все в Нем, а посему никакие утраты этой жизни не страшны. От понимания до осуществления, конечно, далеко, но понимание все-таки 50%; по пони­ма­нию можно себя приучить и жить... Невзирая на всякого рода тягости, будем мужественны и благодушны.
Господь со всеми нами!
Папа
 
30 июля 1933 года.
Дорогая Иринка и все родные!..
Сегодня день твоего рождения, поздравляю тебя и маму и шлю пожелания такие, какие для тебя будут самыми лучшими и какие я бы мог при­думать для тебя. Мое положение без перемен. Все не перестают говорить, что всех нас, актированных инвалидов, может быть за малым исключением, все-таки вскоре отправят, хотя стали отправлять и лиц нашей категории, но до меня, видимо, очередь не дошла.
Пока еще лето, мне на последнем месте хорошо – дневальным, курьером и немного по канцелярии. Но к осе­ни, когда придется и дрова пилить, колоть, и печи топить, при моих грыжах и сердечной слабости будет много тяжелее. Но может быть, до этого времени отсюда и отправят, по большей части отправляют вчистую. Все утверждают, что вопрос в нескольких днях, но они уже растянулись на месяцы. Конечно (по своему хотению), я желал бы освобождения; если оно сейчас для меня необходимо, то, конечно, Провидение мне его пре­до­ставит. Хотя я избегаю мечтаний, но мысли разные приходят, что я буду делать после освобождения? Чего я желал бы для себя? А ответ постоянно у меня всегда готов, хочу покоя, хочу отдохнуть, в себя прийти, собой заняться...
Хочется уединения и молчания, того, что с ними может быть связано для верующего человека. Теперь у меня нет постоянных забот, ум мой и сердце ими не обременены, но некоторое беспокойство есть. Это – постоянно оберегать от воров и учреждение, при котором я состою, и свое имущество; на этой почве, может быть, в силу своего вообще заботливого или беспокойного характера, я и недосыпаю, и имею лишние волнения, но в общем мне по-прежнему хорошо...
Многое увидел я, многому на­учился, во внешнем я уже не такой беспомощный, как ранее, многое сам научился делать. А вам всем хотел бы сказать, хотя и ранее писал об этом, как важно, живя на свободе, приучать себя к жестокому житию и всяким лишениям, чтобы, когда придут тяжелые обстоятельства, все переносить с мужеством и полным самообладанием.
Чувства, чувства, как они разоря­ют нас, если не находятся в полном подчинении разуму! Когда догорают силы, видишь, как много их истрачено напрасно... Чувства – огонь души, надо хранить только для Первостепенного, а ко всему про­че­му надо на­учить­ся относиться спокойно, почти безразлично (по­ку­паю­ще, яко не при­обретающе, пользующеся миром сим, яко не поль­зу­ю­ще­ся). Эту мораль прописываю прежде всего себе и требую, чтобы у меня было имен­но такое отношение к моим внешним обстоятельствам, и в частности к мо­е­му заключению...
Всем желаю всего доброго. Не взыщите, что сравнительно редко пишу, по инвалидству я уже не ударник и не могу иметь прежнего количества писем. Не взыщите за содержание писем, если оно кажется вам скудным, от скудного и убогого чего же ожидать. Целую тебя крепко, Ирочка...
Папа
 
14 августа 1933 года.
Дорогая Иринка и все родные!..
Всё те же ожидания. От более или менее компетентных лиц слышал, что еще, может быть, придется отсидеть месяц-другой, а я опасаюсь, может быть, и более. Уж не навести ли справки тебе в Москве? Мое дело за Коллегией ОГПУ, от этого, говорят, и задержка, коллегиальных стали освобождать только в последнее время... Я писал, что живу среди отрицательного элемента, и масса энергии уходит на оберегание казенного и своего имущества. Всё налеты, меня вновь обокрали среди бела дня, сделали пробо́й замком от двери, я был в отсутствии не более десяти минут, правда, удалось немедленно напасть на след похитителей и возвратить бо́льшую часть ворованного, но кое-что пропало, например очки, часть провизии, кое-какие вещи...
За это время все-таки находилось время и для чтения, и для размышления. Основные мысли о нашей вере всегда очень утешительны. Но когда оглядываюсь на окружающее, для себя отрадного нахожу очень и очень мало...
Всех вас помню, всех ношу в сердце, всех люблю, всех приветствую, все для меня живы. Но и видеть всех вас очень бы хотелось, и конечно, не однократно, а так, чтобы насытилась душа. Привет маме, целую тебя креп­­ко.
Папа
 
1 сентября 1933 года.
Дорогая Ирина и все родные!..
Живу я на том же месте и в той же должности – дневального и курьера. По существу дела – должность легкая, а для моих сил, в последнее время в особенности, очень не легка... Тело и душа ищут тишины и покоя, но здесь их трудно иметь. Часто ощущаю нужду и в свежем воздухе, почти все время я прикован к помещению, охраняю и казенное, и наше частное иму­щество...
При всех усилиях все-таки тяжело жить, оторванному от при­выч­ной обстановки и своих близких. О, как начинаешь здесь ценить те условия, в которых живете хотя бы и вы все. Условия, условия, как зависит от них личность человеческая! Как сама по себе она слаба в немощах, в старо­сти!
Это время снова чаще меня посещали мысли о смерти. Конечно, она уже не за горами, я уже докатился до пределов жизни, а все же хочется кончить свои дни не здесь, не на чужбине, а среди родных. Но будет так, как распорядится Провидение, и приму безропотно то, что Оно пошлет. Здешние условия наталкивают на мысль о том благе, которое достигается при общности имуществ, когда личное имущество сводится к минимуму. Припоминаю подобное в организациях IV века у Пахомия Великого. Да! Хорошо там было, очень хорошо потому, конечно, что все собравшиеся были единомысленны и единодушны, одного настроения; и, кроме того, свои физические потребности они научались сводить к минимуму, а посему для своего экономического обеспечения они тратили очень мало времени – имели много досуга и пользовались им так, как находили это нужным в соответствии со своими убеждениями. Физически они были нищие, но духовно очень богатые. Я ощутил великую правду в том, что по существу дела праведная собственность может быть только там, где она не личная, а общая. Справочка о Пахомии очень уместна.
Вообще же напоминаю себе, что и в этом вопросе, как и вообще во всех вопросах нравственности, кроме резкого различения добра и зла, на деле в жизни, в истории – много ступеней, по которым и личность и общество выбираются из крайнего зла к высшему добру, и каждая промежуточная ступень носит характер от­но­си­­тельный, то есть она добро с точки зрения низшей ступени морали, но она не может расцениваться и как зло с точки зрения высшей ступени. А все дело, конечно, в том, подымается ли человек и все общество к высшему или же, наоборот, опускается к низшему.
Я ублажаю того нищего, о котором пишет Димитрий Ростовский: старый, больной, в рубище, в холоде и голоде, он был всегда счастливым. Я верю этому, он не имел никакого своего личного имущества и не был к нему прикован. С этой точки зрения и для меня благо, когда здесь расхищали неоднократно мое имущество, но зато я делался свободным от его хранения...
Передай привет всем нашим родным; поименно их не упоминаю, но сам про себя, конечно, их всех называю и помню. Всех приветствую, всех благодарю, привет маме, целую тебя крепко, посылки получаю, хотя теперь и реже, нужду ощущаю в сахаре, если сумеешь найти, пришли еще раз. Еще раз всем привет.
Папа
 
25 сентября 1933 года.
Дорогая Иринка и все родные!..
Не писал вам уже целый месяц. За это время много пережито, было очень трудно. Несколько дней я совмещал обязанности дневального и счето­вода-табельщика, потом меня от дневальства освободили, и я был счетоводом-табельщиком более 3 недель. Было очень тяжело, работа была запу­щена, я работал очень много, сверх сил, правда, привел все в порядок, но сильно исхудал, моя плоть заметно тает...
Вновь была врачебная комиссия, и я уже в 4-й раз признан инвалидом: грыжа, порок сердца с отеком ног и преждевременная старческая дряхлость... Очень сожалею, что не могу вас обрадовать добрыми вестями о себе, как было месяца два тому назад, когда я писал, что мне очень хорошо. Конечно, мне неплохо и теперь, но уж очень много зла вокруг.
Очень жалко мне злых, потому что от злобы плохо и хуже самому злецу – что он носит в себе? какую беду? и разве с ней он может быть покойным и счастливым; конечно, нет. Гложет и сушит его злобность... кроме злых есть много измученных и изможденных... все нуждаются в утешении и поддержке, но почти никто не в силах дать их другому, потому что сам удручен и изможден... здесь грустная картина, здесь редко кто делится тем, что получает, с другими, потому что самому не хватает или только в обрез. Все это вместе взятое наполняет душу скорбью и ощу­ще­нием крайнего одиночества... Привет маме и пожелание ей добро­го здо­ро­вья...
Привет... всем, твой папа
 
8–9 ноября 1933 года.
Дорогая Иринка и все родные!..
Погода плохая, как в тот день, когда вы приехали ко мне в прошлом году на свидание, сильный ветер, снег и потом мороз. Комната, в которой я занимаюсь, угловая, вторые окна еще не вставлены, ветер гуляет, печь не топится, мучаемся напрасно, в дыму целый день, ветер через трубу выдувает дым обратно в помещение, дым заел и очи, и горло. Но 9-го уже хорошо, мороз, ветер переменился, в помещении делается теплее и теплее, печь топится хорошо.
Давно не писал тебе, было недосуг, надо было кончать к месячному отчету срочную работу, да и прихворнул я... доселе еще не вполне поправился, болел на ногах, потому что нельзя было прервать работу и через то подвести моего непосредственного начальника, теперь зато легче...
Из твоих последних писем я вычитываю (может быть, и неправильно), что Красный Крест обо мне ходатайствовать не будет, а посему ты написала о советующих подать прошение об амнистии... Что же касается амнистии, то я лишен возможности о ней ходатайствовать, потому что это ходатайство означало бы признать себя виновным по примененной ко мне статье 58-й, пункты 10, 11. Но виновным я себя признать не могу, потому что эта статья политическая, а я в области политической против советской власти нисколько не виновен. Смело говорю, наоборот, моя позиция относительно советской власти всегда была максимумом благожелательности... Я работал исключительно на религиозной почве, принцип отделения Цер­кви от государства мною был провозглашен и осуществляем за 9 месяцев до выхода декрета об отделении Церкви от государства и до появления советской власти... Я постоянно стоял за мирный договор церковников с советской властью... и сознательно принял и защищал примирительную поли­тику митрополита Сергия, за что также перенес немало, а посему мне не в чем признавать себя виновным. Я виновен лишь в том, что я верующий, но и эта вина отпадает, поскольку конституция СССР признает свободу религий. А посему осуждение меня по 58-й статье есть чистое недоразумение. Я могу ходатайствовать только о пересмотре моего дела, доселе я этого не сделал по своим болезням, крайней перегруженности работой, которые не оставляли мне ни времени, ни сил для написания этого ходатайства, а также из-за ожидания освобождения по инвалидности. Если меня не освободят по инвалидности в скором времени, тогда постараюсь написать наконец и это ходатайство...
Твой папа
Кузема. 3 лагпункт Беломорско-Балтийского Комбината.
 
23 ноября 1933 года.
Дорогая Иринка и все родные!..
Что-то последние дни у меня очень скорбно на сердце; из случайных обстоятельств, которыми полна наша жизнь, я убеждаюсь, что делаюсь все больше немощным стариком, я дряхлею все сильнее, мысли о смерти все более меня посещают, мечтаю о том, чтобы, в тишине пребывая, оплакать грехи свои и приготовиться к смерти, а потом и принять ее в спокойствии сердца, а в канцелярии, где едва ли мне придется работать, штат, как и вез­де, у нас постоянно сокращается и остаются только работники сильные, а нам, старикам, останутся только легчайшие работы на производстве, как например переборка картофеля и овощей, шитье стелек в сапожной, а мо­жет быть, плетение корзин из дранки и плетение лаптей, а у меня на это нет сил и нет сил на случайные мелкие перемены в нашей жизни. С весны, как я оставил Морсплав, я очень сдал. Благодаря вашим посылкам я питаюсь вполне хорошо, но уже, видно, и корм не в коня. Годы и болезни берут свое, правда, я еще на ногах, в больнице не лежу... но не закрываю глаз на свое дряхление... Часто вспоминаю об аде и его муках, начинаю прозревать, как там худо... Привет всем, всем и каждому в отдельности. Привет маме...
Твой папа
 
24 мая 1934 года.
Дорогая Иринка и все родные!..
Уведомляю вас, что по своему делу я написал два заявления: одно крат­кое во ВЦИК с ходатайством об освобождении меня по инвалидности, а другое длинное верховному прокурору с просьбой о пересмотре моего дела или, по меньшей мере, об освобождении меня по инвалидности. Во втором заявлении в качестве основ для пересмотра я указал на отсутствие в следственном материале фактов, доказывающих мою виновность в пунктах 1­0 и 11 статьи 58 УК, и, во-вторых, на то, что следствие не производилось... В силу своих религиозных воззрений я всегда был корректен, но не раболепен как к прежней государственной власти, так равно и к советской. Самая моя работа при советской власти была обусловлена моим соглашением с управляющим делами совнаркома и с ВЧК – этим соглашением была установлена возможность и пределы моей работы в пределах СССР. В силу этого соглашения я остался в СССР, хотя и имел легальную возможность уехать на свою родину в бывшую Холмскую губернию. Условий, данных мне, я ни в чем не нарушил, а между тем уже четвертый год томлюсь в лагере. В силу изложенного я и прошу о пересмотре моего дела... Привет и низкий поклон... всем...
 
30 августа 1934 года.
Дорогая Иринка и все родные!..
Действительно, я давно не писал вам, очень много работы, и кроме того командировки, в которых в общем я провел 12 дней. А здоровьем я держусь по милости Божией, хотя и трудновато подчас...
С самого прибытия в лагерь в 31-м году я целу́ю свои узы и знаю, что они мне во благо, и все время держусь того же убеждения, правда, мне тоскливо в разлуке с родными, но ведь я их все-таки живо ощущаю, невзирая на расстояние. И убивающего одиночества не знаю, потому что Единый Вездесущий всегда с нами и в нас, в общем в душе моей покой, а будущее я отдал в руки Того, Кто лучше всех распоряжается, а пока по совести работаю и исполняю свои обязанности...
Всегда, когда я не пишу в отдельности привета, а всем вообще, переводите этот привет и на каждого в отдельности. Я всех, всех помню, все у меня глубоко в моем покойном, незасушенном сердце (не замученном массою всякого рода забот, здесь их почти нет, а многие заботы по службе совсем иного свойства, и я их переживаю покойно)...
Мое ходатайство во ВЦИК направлено с Медгоры 10.8.34 за № 41008, а в на­правлении другого ходатайства – главному прокурору – от­ка­за­но. Предпо­лагаю еще сделать попытку о его направлении, потому что это ходатайство – о пересмотре дела, то есть другого характера, чем первое. До свиданья!
Папа
Кемь. Вечеракша. 1 лагпункт 9 отделения Беломорско-Балтийского Ком­бината.
 
8 октября 1934 года.
Дорогие мои Иринка и все родные!..
О чем я предупреждал тебя, Ирочка, то со мною и произошло. Я уже третий день нахожусь на новом месте по той же Мурманской ж. д. в городе Кеми... Переезд совершился очень хорошо, без неприятных приключений и даже с удовольствием, хотя, конечно, пришлось потаскать свои вещи с большими усилиями и едва переносимым напряжением. Но спутники на этот раз помогли, была и лошадь и к железной дороге, и оттуда. Новое помещение хорошее и светлое, высокое, но пока без печи холодно, обеща­ют на днях построить печь. Работа у меня такая же, как и на прежнем месте, но здесь во много раз увеличится. И это бы еще не беда, к своей работе я привык, а то беда, что у меня дело было поставлено очень четко, а здесь пока я не могу войти в курс дела. Придется много потрудиться... Крепко целую тебя и всех вас. Жду вестей.
Папа
 
8 декабря 1934 года.
Дорогие мои Иринка и все родные!..
На этот раз не порадую я вас добрыми вестями о себе. Уже более меся­ца у меня боли в верхней половине грудной клетки над сердцем и в самом сердце. Сначала я думал, скоро пройдет, результат временного пере­утомления, но чем дальше, тем хуже. Теперь и в левом плече боль, и в левой руке. Положение напоминает 26-й год, когда я четыре месяца пролежал в деревне и едва выправился, возможно, скоро придется лечь в больницу. Я уже было получил туда направление, но временно был удержан по службе, хожу и работаю, но немощь часто одолевает...
Кругом скор­би и скорби, как много теперь требуется мужества, терпения и особенно веры, но что бы ни было, нам не следует унывать и падать духом. Все идет так, как этому до́лжно быть, не по нашей воле, значит, так, как надо... Письмо заканчиваю, крепко тебя целую, Иринка, и всех. Всем всего доброго.
Папа
Кемь. 1 лагпункт. Центральный лазарет.
17 декабря 1934 года.
Дорогая Иринка и все родные!..
Уже неделю я нахожусь в лазарете. Прекрасное помещение с электричеством и всеми удобствами, высокое, светлое; палата, в которой я, – на 10 человек, врачебное отношение, уход и питание очень хорошие. Попал я в лазарет очень вовремя, иначе, говорит доктор, со мною был бы удар...
 
Кузема. Мурманская ж. д. 2 лагпункт 9 отделения Беломорско-Бал­тий­ско­го Комбината. Почтовый пункт Сеннуха.
 
25 января 1935 года.
Дорогая Иринка и все родные, дорогие!
Вчера я переехал из Кеми в Кузему. Переезд мой или, вернее, возвращение в Кузему совершилось довольно неожиданно. За неделю до этого я не мог о нем и мечтать, так сильно я был связан с Вечеракшей, и вдруг эти связи заколебались, и я вновь в сравнительно тихой Куземе. Я писал вам, что в связи с моей болезнью меня освободили от ответственной службы, мне стало легче работать, и мое здоровье также стало улучшаться, каза­лось бы, и достаточно, но внезапно около меня, и для меня сначала непонятно, атмосфера сгустилась, и в результате я очутился вновь в Куземе...
Кстати, об условиях переезда сюда... Он совершился так просто и легко, как будто кто-то с любовью позаботился о нем. Я был послан свободно, без конвоя, на переезд к вокзалу мне дали лошадь, случайно со мною ехал один из куземских сослуживцев, он помог мне и билет купить, и перенести мои вещи на поезд и потом с поезда. В Куземе с вещами я тоже не имел затруд­нения, их перевезла возвращающаяся назад подвода, я только прошел пеш­ком по снежным сугробам. Доселе тихая и теплая погода стала морозной, ветреной, снежной, но для моего переезда выпали очень благоприятные промежутки...
Папа
 
14 февраля 1935 года.
Дорогая Иринка и все родные!..
К моему утешению, я опять в Сеннухе на своей прежней работе и сно­ва в бытовых условиях, для меня благоприятных. На Поповом острове я на­ходился только десять дней, там жизнь кипит ключом и работа весьма интересная, но количество работы и ее условия были не по моим силам. Надолго меня бы там не хватило; как видишь, я пробыл там очень короткое время, не буду вам описывать подробности, одно скажу, было нелегко во мно­гих отношениях, однако все переносилось благодушно, в глубине сер­дца все время был покой, он регулировал мои действия, и самочувствие было хорошее. До таких переутомлений, которые рождали бы и поддер­живали уныние, я не доходил. Переброски с вещами и эти два раза были нетрудными, все проходило удобно и удачно. Здесь я уже отдохнул, пришел в себя и поскорее спешу написать вам, чтобы у вас не было обо мне излишних беспокойств.
Еще не прошло и месяца, как я пережил четыре переброски, я не задаюсь вопросом, почему и для чего все это, и говорю себе постоянно, раз так происходит, значит, так и нужно, и все происходящее есть самое лучшее для меня в настоящее время. А посему какие-либо колебания, недоумения, огорчения неуместны. Ведь весь секрет жизни в том, чтобы все совершалось не по моей мелкой воле и не по моему жалкому умишку. Единая Премудрая и Благая Воля должна царить во всем, а наше дело не мешать ей осуществляться и в нас, и через нас. Прочее все понятно.
Завтра кончаются четыре года моего заключения, кто бы мог думать, что я их переживу, а вот пережил и, если говорить о своей воле, еще хочу жить, дожить до освобождения и повидать всех вас, может быть, и пожить с вами. Впрочем, оговариваюсь, и этого я желаю, как писал вам не раз, для оправдания своей веры и славы Всевышнего... Крепко целую вас всех, моих дорогих...
Папа
 
6 марта 1935 года.
Дорогая Иринка и все родные!..
Стал я получать от вас весточки уже на Сеннуху и отсюда узнал, что вы мои письма тоже уже получили... За все присылаемое я всем вам очень признателен, хватает не только для меня, а можно кое с кем и делиться, что мне доставляет истинное удовольствие...
Вы бы, конечно, хотели знать о моей жизни и о моем самочувствии... Как-то все тяжелее переношу и малые недомогания и отсюда заключаю, что годы берут свое, я слабею, иногда на этой почве у меня развиваются грустные размышления. Работа моя нетрудная и не такая большая, но частенько и она мне тяжела, хотелось бы получить передышку. Два раза я здесь был у врача, и в первый же раз он сказал мне, что поставит вопрос о моем инвалидстве вновь. Я побла­годарил его, но пока еще числюсь в прежней категории...
Спасибо за добрые чувства, будем надеяться, что мы еще поживем вместе, и я отдохну с вами на кончике моей жизни. У меня ведь только одна дума, это как бы дожить до конца моего заключения, повидать всех вас и умереть не здесь одиноким, а там, среди вас, моих родных и близких...
Ирочка, ты пишешь, что я сам виноват, что так долго сижу, потому что долго сам не подавал о себе заявлений. Может быть и так, оправдываться я не буду. Скажу только, что разделяют мою участь и многие другие, подававшие не одно заявление. Конечно, я в первые два года не подавал заявлений. Все казалось, что мое инвалидство выведет меня на свободу, как вывело очень мно­гих. Но вышло по-иному. Скажу тебе, что подавать заявления нам разрешено только один раз в год и спустя полгода после прибытия в лагерь. Вообще же всю жизнь я был человеком непрактичным, что и здесь чувствуется на каждом шагу. Это сказалось и с моими заявлениями...
Привет всем-всем и каждому в отдельности, привет маме, прошу простить, если кого-либо я не вспомнил на этот раз, а вообще помню, не забываю. Крепко целую тебя, Ирочка, и всех.
Папа
 
29 марта 1935 года.
Дорогие мои Иринка и все родные!..
Кажется, и вам давно писал и от вас давно писем не получал. Наконец пришли две открытки... Беспокоитесь и спрашиваете о моем здоровье. Оно улучшилось, значительно улучшилось... Среди условий, в которых при­хо­дит­ся жить, конечно, не всё розы, есть и неблагоприятное, – и не много его, а переживается оно очень трудно.
Я на себя поражаюсь, удивляюсь и очень собой недоволен, сущие пустяки, а для меня настоящая болезнь. Вот и задаюсь вопросом, что делать, чтобы не нервы мною владели, а я ими. Кажется, все хорошо, день, другой, третий, забываешь о нервах, вдруг – какой-либо случай, а мало ли их всюду – и все загуляло, точно по голове уда­рит, и долго не можешь прийти в норму. И бранишь себя, и увещеваешь, а факт остается фактом. Да! – нагрузки Вечеракши и Поньюмы мне были не по силам, и от результатов этих перенапряжений я еще не освободился...
Папа
 
18 апреля 1935 года….
Дорогие мои Иринка и все родные!..
Подходят великие дни. Приветствую всех вас и посылаю лучшие поже­лания. Хорошо бы в это время быть вместе, как это было ранее. Но если не физически, то мысленно будем вместе, будем посвящать на мысленное общение то или иное время. Здесь это лучше делать утром, до работы, тем более что ночи у нас укорачиваются все более, и скоро наступят белые, а тогда сон бежит... Мое здоровье укрепилось, работа – по моим силам, условия – благоприятные, и я готов в подобных условиях досидеть до конца своего срока. Но это не от меня зависит; всегда возможны переброски, которых вы вместе со мною боитесь...
Эти дни у нас прекрасная погода – воздух чудный, живительный... Могу сообщить вам несколько успокаивающую новость. Сегодня на медкомиссии я вновь признан инвалидом, о чем и составлен акт. Для меня – это хорошо, потому что более меня защищает от перебросок. Снова от нас двинулись на свободу инвалиды, но я не надеюсь на освобождение. Мой акт запоздал, да и не всех отпустят. Мое самочувствие – хорошее. Посылки от вас идут хорошо. На прошлой неделе получил я одну, завтра или послезавтра получу вторую – большую...
За это время немало всяких мыслей, все более неутешительного характера. Но основное, конечно, – одно и то же, оно прочно и не может поколебаться. Вечное – нерушимо. Только бы на­учиться все более и более глубоко входить в него. Какая мудрость – уметь отходить от своего “я” и опираться на “Я” Великое, Единое. Всем этого желаю, особенно в эти дни. Что бы ни было, а вечность за нами и в этой жизни, и в будущей. Временные страдания – неизбежны для на­хо­дя­щих­ся в странствовании. Но кроме страданий, сколько еще и здесь ра­дос­тей и счастья! Всех-всех трижды целую...
Вас постоянно помнящий и любящий папа и дядя
 
2 мая 1935 года.
Дорогие мои Иринка и все родные!..
Многократно всех вас целую и взаимно поздравляю с праздниками. Получил я все ваши открытки, Иринка и Зина, получил и обе посылки. Сусанна, и яички, и сухарики твои пришли в очень хорошем виде, не разбилось ни одно яйцо, Зиночка, и бабка нисколько не пострадала. Балуете вы меня. Мое здоровье утряслось – то есть держится на уровне заметного улучшения.
Погода и у нас неважная. Завернули холода, и вместо весны у нас недели две держится настоящая зима с морозами, метелями и сильными ветрами. Но это сильно не действует на настроение, оно держится устойчиво. Ожидаю конца своего заключения, который уже теперь не за горами, то есть в конце, а может быть, и несколько ранее, 36-го года. Конеч­но, я учитываю и другие возможности и к лучшему и к худшему, замечаю и некоторые признаки, по которым об этом сужу, то есть улучшения и ухудшения, сокращения и удлинения срока. На свое ходатайство об освобождении, написанное в июне или мае 34-го года, доселе я еще не получил ответа. Подумываю о его повторении. Может быть, в настоящее время и вам что-либо предпринять...
Много дум, много размышлений; ино­гда помыслишь, хоть здесь я вдали от вас, но зато в одном положении, уж дальше мне некуда; а был бы на воле, разве был бы гарантирован от всяких тревог и плачевных неожиданностей? А посему, может быть, и луч­ше, что я еще здесь. Посему пусть течет поток моей жизни так, как течет теперь. Все равно к чему-либо придет. Сохранялся бы покой духа. Я хотел бы только такого здоровья и сил, чтобы хранился этот покой, при нем воля или неволя – вещь второстепенная. Иметь бы свободу внутри от всякого зла и всякой скверны.
Два дня мы празднуем. Кончается второй день. Креплюсь я, креплюсь, но какое громадное значение имеют внешние усло­вия, это могут оценить только те, кто побывал в подобной обстановке. Для известного состояния духа очень важно одиночество, но одиночество полное, то есть вдали от людей. Но одиночество среди людей тягостно, потому что очень трудно среди шума входить в свою душу. Я не жалуюсь, мои условия сравнительно очень хороши. Мысленное общение я с вами имею – и непосредственное, получая от вас письма. Но в дни отдыха я очень ощу­щаю недостаток личного общения с вами, и голодно душевно, и одиноко. Однако терпел годы, потерплю и еще.
Конечно, очень мешает собственная никчемность, которую всегда ношу с собой. Сознаю, что надо делать мне в настоящее время, а не делаю, все отлагаю до будущей перемены условий. Это самая большая причина недовольства собою. Очень всех вас благодарю за вашу непрестанную любовь и заботы обо мне. Как бы мне хотелось еще в этой жизни воздать вам за нее в личном общении. Верю, что это возможно и что это будет. Крепко еще раз целую всех вас в общем и каждого в отдельности.
Папа».
И вера не посрамила праведника, 26 июля 1936 года окончился срок заключения и протоиерей Роман был освобожден из лагеря. Сначала он поселился в селе под Волоколамском; затем его перевезли в поселок Валентиновку под Москвой к духовной дочери, Маргарите Евгеньевне, муж которой, Александр Андреевич Ветелев, впоследствии стал священником. Здесь отец Роман прожил три месяца. Но туберкулез, которым он болел еще в молодости, за время его заключения усилился настолько, что стал угрожать его жизни, а здешний климат оказался непод­ходящим для такого рода больных.
Один из друзей священника, с которым он несколько лет делил узы неволи, позвал его к себе в город Черкассы Харьковской области, куда отец Роман и переехал. Но здоровье его и здесь ухудшалось, а отсутствие родных и отдаленность духовных детей создавали дополнительные трудности и беспокойства. Здесь он прожил несколько месяцев. Анна Николаевна в это время подыскивала место, где отец Роман мог бы поселиться, и с по­мощью протоиерея Зосимы Трубачева[f] такое место было найдено в Мало­яро­славце, где отец Зосима после возвращения из концлагеря по приглашению Калужского архиепископа Августина (Беляева)[g] служил в Казанском храме.
25 мая 1937 года отец Роман оступил­ся на крыльце домика в Черкассах и сломал пораженную туберкулезом ногу, что до конца жизни лишило его возможности передвигаться самосто­­ятельно. Анна Николаевна перевезла отца Романа в Малоярославец. Во все время его жизни в Малоярославце за ним ухаживала одна из его духовный дочерей, время от времени приезжали помогать Анна Николаевна с дочерью Ириной, а также и другие духовные дети. Об этом периоде жизни священноисповедника известно из записей его духовной дочери.
5 июля 1937 года отец Роман просил написать старцу Зосимовой пустыни игумену Митрофану, которого он особенно почитал, и поблагодарить за его святые молитвы.
22 июля отец Роман попросил духовную дочь записать под его диктовку заветные и дорогие ему мысли о Церкви. Диктовал, несмотря на то, что боли все это время не прекращались. «Вокруг постели тишина и мир, – от­мети­ла она, – поразительна кротость батюшки и его покорность воле Божи­ей».
«Очень многие убеждены, – диктовал он, – что христианство одно. На самом деле одно истинное христианство, но история полна массой извращений христианства, так было доселе, так и в настоящее время.
Теперь, при массовом отпадении от веры, многие полагают, что дни христианства в СССР – сочтены. На самом же деле дело обстоит совершенно не так.
Подлинное христианство до того удовлетворяет и отдельного человека, и все христианское общество, до того их насыщает, обогащает и делает счастливыми, что вкусивший благ подлинного христианства никогда от него не откажется, потому что никакое учение, никакая вера и никакие люди, и другие существа не в состоянии дать человеку того, что дает настоящее христианство...
Крещение – духовное рождение требует от приступающего к нему глубочайшей  сознательности. Нужно, чтобы он вполне ясно представлял, что ожидает его (духовное рождение) и от всего сердца его желал. Перед крещаемым должно быть ясным, что в него будет Духом Святым положено начало вечной жизни – семя Христово, что он должен умереть для греха и соединиться со смертью Христовой, побеждающей смерть, – что он в принципе, соединившись со смертью Христовой – реально готов это подтвердить в любой момент, т.е. безбоязненно, смело умереть, потому что в нем Христос, победивший смерть. Иные, еще не крещенные, но лишь оглашенные учением христианским, принимали за исповедание Христа – смерть. И эти мученики признаны Церковью, не взирая на то, что они не были крещены водою – признаны не только верными, но и в чине мучеников. Воду им заменила их кровь. Принципиальное соединение их со смертью Христовой совпало с соединением реальным. У большинства же христиан эти моменты разъединены. Христу Спасителю угодно, чтобы многие из христиан пожили здесь, став небесными, наподобие того, как на земле пожил известный период жизни Он – небесный Христос. Как Он послужил здесь для спасения других, так должны пожить и для своего духовного возрастания и для спасения других крещенные – духовно рожденные, в крещении принципиально соединившиеся с Христовой смертью. Христос умер для спасения нас от греха, умер, чтобы мы, глядя на Него, победившего смерть в воскресении, уже не дрожали за свои “подленькие животишки”... не боялись держаться правых путей из опасения, что от этого наша земная жизнь потерпит ущерб и даже смерть. Всякий верующий знает, что от самой смерти он ничего не потеряет, а выиграет, потому что тотчас же является причастником жизни Христовой в еще большей степени, так как плоть и кровь не дают возможности Христовой жизни раскрыться здесь, на земле, так, как она может раскрыться после смерти нашей, когда мы окажемся находящимися со Христом...
Цель достигнута – рабство греху из-за страха смерти уничтожено; крещаемые получают жизнь Христову воскресшую, т.е. смерть победившую, а посему они уже и не совершают греха и не боятся смерти. Здесь, на земле, они живут героически, небоязненно, как небожители, зная, что через смерть они не только ничего не теряют, а напротив, приобретают...
Покойный Патриарх Тихон при открытии Православной Народной академии в 1918 году сказал, что у него в пастве более 100 миллионов крещеных, но почти все они не могут быть названы даже оглашенными; какая величайшая трагедия для Церкви. Что же это, скажем, была за Церковь при тех крупнейших дефектах... от подчинения Церкви императорской власти? Неудивительно, что уже почти 20 лет систематического гонения такую Церковь разорили почти вконец. Было бы чудом, если бы случилось иначе. Для восстановления нашей Церкви, не мечтая о ее прежнем численном составе, необходимо, прежде всего, теоретически, а потом и практически наметить точные грани церковные, потому что работа по восстановлению – без этого – невозможна...»
Почти сразу же по поселении в Малоярославце протоиерей Роман, несмотря на болезнь, стал служить литургию, которая была для него великим утешением.
27 июля его духовная дочь записала в дневнике, что батюшка говорил ей: «Я хотел бы достичь чистоты в молитве полной, чтобы она зажигалась сразу как пламя и была бы чистой, но сейчас такие боли у меня, что я молюсь с перерывами. Боли останавливают молитву, не дают покоя. Иисусова же молитва по милости Божией всегда со мною непрестанно. Литургия – это моя единственная услада и утешение. Я не могу без нее жить. Не могу себя лишить ее».
На следующий день «после утренних молитв и литургии батюшка просил отложить еду и чаепитие, ему хотелось побыть в тишине и молчании. Днем батюшка сказал, что сегодня после литургии чувствовал себя особен­но хорошо, радостно и покойно».
Летом 1937 года гонения на Русскую Православную Церковь усилились и власти приняли решение о массовом аресте священнослужителей. В конце июля двое сотрудников НКВД пришли в дом к протоиерею Роману и предъявили Анне Николаевне ордер на арест мужа. В это время у отца Романа открылось легочное кро­во­­течение, и Анна Николаевна сказала:
– Вы видите, он умирает. Ну, берите, мне еще лучше будет, не надо будет его хоронить.
Сотрудники НКВД внимательно посмотрели на умирающего священника, и один из них недовольно пробормотал:
– Там своих покойников хватает.
И они развернулись и ушли.
Вскоре состояние здоровья протоиерея Романа ухудшилось настолько, что он уже не мог совершать литургию. Накануне праздника Преображения, 18 августа, он попросил позвать протоиерея Зосиму, чтобы исповедаться и причаститься Святых Христовых Таин. Когда тот пришел, батюшка долго исповедовался и горько плакал, затем приобщился Святых Христовых Таин и, со слезами поблагодарив отца Зосиму, поцеловал его руку. Спустя десять минут после ухода священника приехал к отцу Роману игумен Митрофан. Их встреча была исполнена искренней взаимной любви. Игумен Митрофан предложил ему принять монашеский постриг. Отец Ро­ман согласился, и игумен спросил: «В какой чин?» – «В перво­начальный», – ответил отец Роман. В тот же день протоиерей Роман был постри­жен в рясофор с наречением ему имени Иосиф. Прощаясь, игумен Митрофан поклонился батюшке в ноги, и затем они обнялись, обливаясь слезами.
Постриг отец Роман хотел сохранить в тайне и просил ухаживавших за ним не рассказывать о нем, но об этом все же стало известно через келейниц игумена Митрофана. Во все последующие дни протоиерей Зосима ежедневно причащал отца Романа. 6 сентября протоиерей Роман сказал ухаживавшей за ним духовной дочери: «Смерть на расстоянии двух дней, и тогда конец. Остались последние денечки. Я поставлен Господом быть ответчиком – и буду, как пример для других».
В этот же день отец Роман продиктовал Анне Николаевне письмо духовным детям: «Дорогие, все бывшие духовные дети мои! Я тяжко болен, и дни мои сочтены. Христиане перед смертью прощаются и примиряются друг с другом. Прошу простить меня во всем, в чем я согрешил перед вами: делом, словом, помышлением. Со своей стороны во всем, в чем вы согрешили против меня, я властию, мне данной от Господа нашего Иисуса Хри­ста, прощаю и разрешаю во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Недо­стой­ный протоиерей Роман Медведь».
Ночью отец Роман сказал: «Свет Божественный здесь... – и указал рукою вверх. – Расчеты сводятся к концу... Давайте скорее кончать...» В четыре часа отец Роман успокоился и сказал: «Слава Богу, хорошо!..» В этот же день отец Роман продиктовал Анне Николаевне письмо духовным детям: «Дорогие, все бывшие духовные дети мои! Я тяжко болен, и дни мои сочтены. Христиане перед смертью прощаются и примиряются друг с другом. Прошу простить меня во всем, в чем я согрешил перед вами: делом, словом, помышлением. Со своей стороны во всем, в чем вы согрешили против меня, я властию, мне данной от Господа нашего Иисуса Хри­ста, прощаю и разрешаю во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Недо­стой­ный протоиерей Роман Медведь».
Ночью отец Роман сказал: «Свет Божественный здесь... – и указал рукою вверх. – Расчеты сводятся к концу... Давайте скорее кончать...» В четыре часа отец Роман успокоился и сказал: «Слава Богу, хорошо!..»
8 сентября в шесть часов утра пришел протоиерей Зосима; отец Роман причастился. Весь день он лежал, почти не шевелясь, с закрытыми глазами. Около пяти часов вечера он открыл глаза, протянул обе руки вперед, и его лицо озарилось сердечной и кроткой улыбкой. Затем он откинулся на подушку и впал в полузабытье. Вскоре у него стали холодеть руки и ноги. Одна из его духовных дочерей стала читать молитвы на исход души. Отец Роман открыл глаза и посмотрел высоко вверх, потом повел глазами направо и склонил голову к плечу. Затем вздохнул еще несколько раз, и в семь часов вечера 8 сентября 1937 года душа священноисповед­ника отошла ко Господу.
Протоиерей Роман был погребен на городском кладбище в Малоярославце.
3 августа 1999 года по благословению Патриарха Московского и всея Руси Алексия II состоялось обретение мощей священноисповедника Романа, которые были перенесены в Москву в храм Покрова Божией Матери на Лыщиковой горе.
Еще при жизни священноисповедника были случаи, когда люди по его молитвам получали исцеления. Весной 1932 года тяжело заболела духовная дочь отца Романа Ксения Александровна Калошина, которой было тогда двадцать пять лет. Врачи поставили диагноз: воспаление подъязычной железы. В течение пяти суток она не могла ни есть, ни пить, температура держалась все время около 40 градусов. Шею раздуло, и она стала шире головы, язык опух и стал синим; врач, чтобы как-то облегчить страдания, капал на язык воду. Ксения Александровна почувствовала, что умирает, и послала своей матери, Марии Яковлевне, записку, прося ее прийти проститься. Но ее не пустили в палату, опасаясь, что заболевание инфекционное, и заведующий больницей сказал: «Если Николай Александрович Семашко подпишет разрешение, то я пущу». В тот же день Мария Яковлевна нашла доктора Семашко и рассказала ему об умирающей дочери, он тут же написал записку, чтобы ее немедленно пропустили.
Все это время Мария Яковлевна обращалась с молитвенной просьбой к протоиерею Роману. Придя к дочери, она застала ее выздоравливающей. Ксения Александровна рассказала, что в предыдущую ночь ей явился священноисповедник Роман. Он шел по воздуху в священническом облачении красного цвета с чашей в руках. Приблизившись, он благословил ее и причастил Святых Христовых Таин. С этого времени к ней стали возвращаться силы, и она вскоре выздоровела.
 
Игумен Дамаскин (Орловский)
Житие священноисповедника Романа (Медведя)
1874–1937
Издательство «Булат», Тверь, 2006 г.

[a] Ирина Романовна умерла в 2009 году в возрасте девяноста двух лет.
[b] Схиархимандрит Игнатий (в миру Александр Александрович Лебедев), умер в лагере 11 сентября 1938 года. Прославлен Русской Православной Церковью в Соборе новомучеников и исповедников Российских. Память празднуется 30 августа/12 сентября.
[c] Ныне станция Железнодорожная.
[d] Имеются в виду те, кто был арестован вместе со священником.
[e] Отдельный лагерный пункт.
[f] Протоиерей Зосима Васильевич Трубачев, расстрелян 26 февраля 1938 года на полигоне Бутово под Москвой. Прославлен Русской Православной Церковью в Соборе новомучеников и исповедников Российских. Память празднуется 13/26 февраля.
[g] Архиепископ Августин (в миру Александр Александрович Беляев), расстрелян 23 ноября 1937 года. Прославлен Русской Православной Церковью в Соборе новомучеников и исповедников Российских. Память празднуется 10/23 ноября.