Тема моего доклада лишь отчасти связана со Львом Николаевичем Толстым – больше я буду говорить о его ученике Михаиле Александровиче Новоселове, ныне – святом мученике Михаиле. Он был прославлен на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви, состоявшемся в 2000 году, когда было одновременно прославлено более тысячи других новомучеников Русской Церкви.

Обычно процесс канонизации начинается с почитания подвижника церковным народом, собираются сведения о его жизни, факты посмертных чудес, а затем правящий архиерей направляет собранные материалы Высшей Церковной власти. После установления, что в жизни подвижника нет ничего, что препятствует канонизации, а также проверки подлинности чудес Высшая Церковная власть принимает решение о его местном или общецерковном почитании.

Но в советское время о погибших от рук большевиков мучениках было мало что известно, а с момента падения коммунизма, когда архивы КГБ отчасти открылись, прошло еще слишком мало времени, чтобы извлечь оттуда и опубликовать документы, говорящие о подвигах героев веры. Вот почему об их жизни и трудах в церковном народе еще мало известно. Недавно Архиерейский Собор Русской Православной Церкви 2011 года принял даже специальное определение «О мерах по сохранению памяти новомучеников, исповедников и всех невинно от богоборцев в годы гонений пострадавших», в котором указывалось на необходимость изучать их подвиги, проводить посвященные их памяти конференции, вести соответствующую просветительскую работу в СМИ, в учебных заведениях и т.д. Священноначалие Русской Церкви пошло даже на такое нововведение в месяцеслове календаря, как добавление к именам мучеников их фамилий, чтобы не было путаницы – ведь с учетом канонизированных уже после Собора 2000 года в календаре появилось около полутора тысяч новых имен.

И я рад, что мой сегодняшний доклад, помимо прочего, решает и задачу распространения информации о жизни и подвигах одного из мучеников XX века – святого Михаила Новоселова. К тому же в этом году исполнилось 150 лет со дня его рождения. Конечно, в православной среде принято отмечать не дни рождения, а именины – ведь настоящим рождением человека является его кончина, т. е. рождение в вечную жизнь. Но с некоторых пор стали праздновать и «светские» юбилеи – так, это было в 1997 году, который был объявлен Церковью годом выдающегося русского миссионера святителя Иннокентия Московского (1797–1879) по случаю 200-летия со дня его рождения (кстати, и нынешний год объявлен годом преподобного Сергия Радонежского по случаю 700-летия со дня его рождения). Можно отметить еще, что в прошлом году исполнилось 75 лет со дня кончины святого мученика.

Михаил Александрович Новоселов родился в 1864 году в селе Бабье Вышневолоцкого уезда Тверской губернии, в семье, истоками своими тесно связанной с сельским православным духовенством. Его дед по отцу Григорий Алексеевич Новоселов (умер в 1893 г.) был священником в селе Заборовье того же уезда. Дед со стороны матери Капитолины Михайловны (умер в 1918 г.), Михаил Васильевич Зашигранский, также был священником в этом уезде.

Однако отец будущего святого Александр Григорьевич Новоселов (1834–1887) не пошел по обычному сословному пути – он поступил не в духовную семинарию, а в Санкт-Петербургский университет, окончив который стал известным педагогом, директором сначала тульской, а затем и 4-й московской классической гимназии.

Живший недалеко от Тулы Лев Николаевич Толстой часто бывал в губернском городе и, конечно, был хорошо знаком с Александром Григорьевичем: его сближали с ним не только горячий интерес к проблеме образования вообще, но в частности и многие конкретные вопросы, относящиеся к организации учения своих собственных детей. В гимназии учились сыновья писателя Илья и Лев, а для Сергея, который учился дома, Александр Григорьевич рекомендовал домашних учителей, принимал у него экзамены экстерном. Понятно, что еще с детских лет был знаком с Толстым и Михаил Новоселов.

Под руководством отца Михаил получил прекрасное образование. Он окончил с золотой медалью 4-ю московскую гимназию, где директором был его отец, и историко-филологический факультет Московского университета в 1886 году.

Являясь выходцем из семей священнослужителей, Новоселов с детства усвоил всю систему православного мировоззрения, и, как следует из всей его последующей жизни, вопрос отношения человека к Богу был для него в жизни главным. Но чтобы понять, почему он увлёкся идеями Толстого, почему вообще эти идеи получили широкое распространение среди молодёжи и интеллигенции, необходимо вспомнить о духовном состоянии русского общества и Русской Православной Церкви во второй половине XIX века. А состояние это вызывало просто апокалиптические предчувствия виднейших церковных деятелей того времени. Зажатая тисками мирской власти, низведённая до уровня министерства, Церковь переставала нести народу живое христианское слово и удовлетворять его духовные запросы. Святитель Игнатий Брянчанинов (1807–1867) так характеризовал это состояние: «Оскудело истинное духовное знание, очевидно, что отступление от веры православной всеобщее в народе. Этой язве нет ни врачевания, ни исцеления. Дело православной веры можно признавать приближающимся к решительной развязке. Судя по духу времени и по брожению умов, должно полагать, что здание Церкви, которое колеблется уже давно, поколеблется страшно и быстро. Не от кого ожидать восстановления христианству! Время страшное! Монастыри внутри выпрели и уничтожились, и внутри себя истлели» и т. д.

Ему вторил известный всей России праведный Иоанн Кронштадтский (1829-1908): «Господи, спаси народ русский, Церковь Православную в России, – погибают: всюду разврат, всюду неверие, богохульство, безначалие!»

В этой сложной духовной атмосфере, после пережитого личного духовного кризиса в конце 1870-х годов Толстой выступил с религиозно-этическим учением, которое было изложено в многочисленных философско-публицистических произведениях. В своём учении Толстой развил свое собственное понимание христианства, согласно которому евангельское учение является выражением нравственных истин, составляющих ядро всех мировых религий (особенно сильное влияние на взгляды Толстого оказал буддизм).

Предельно искренняя, хотя и неглубокая проповедь Толстого явилась резким контрастом по сравнению с проповедью Церкви, которая в то время не могла открыто критиковать широко распространенную тогда государственную ложь, полицейский произвол, мздоимство чиновничества, вообще касаться каких бы то ни был общественных язв.

Период наиболее горячего увлечения Новоселова идеями Толстого относится к концу 1880-х – началу 1890-х годов, когда только что окончивший университет юноша выбирал свою дорогу в жизни. Все это время между Новоселовым-учеником и Толстым-учителем шла активная переписка, фамилия Новоселова часто встречается и в дневниках писателя того времени. В полное собрание сочинений Л.Н. Толстого вошло семь писем Новоселову, сохранилось и 17 писем Новоселова Толстому (с 1886 по 1901 год). Корпус этих писем – а все они были опубликованы в 15-м выпуске исторического альманаха «Минувшее» (1994 г.) – позволяет проследить все этапы изживания толстовства в ходе духовного развития будущего святого.

Сначала он – типичный адепт нового учения: молодой, интеллигентный, идеалистически настроенный, искренний, восторженный. Вот он, закончив университет и подав кандидатское сочинение, уезжает в село Поддубье, где живет вместе с матерью в имении своего деда Михаила Зашигранского и обдумывает, что же делать дальше. Под влиянием проповеди Толстого он хотел было стать врачом, чтобы иметь возможность оказывать людям практическую пользу. Для этого нужно было поступить на медицинский факультет и учиться еще пять лет. Однако его отец желал видеть сына учителем древних языков, а идти против воли родителя Михаил Новоселов не хотел. Компромиссным было решение стать преподавателем в одной из народных школ, для чего поступить в учительскую семинарию. И лето 1886 года Новоселов проводит в деревне, готовясь к своей будущей педагогической деятельности, особенно к преподаванию истории. В письме Толстому от 9 октября 1886 года он описывает свою жизнь в Поддубье и делится с писателем своими дальнейшими планами: «В деревне я занимаюсь так. Готовлюсь к своей будущей педагогической деятельности, прочитывая и обдумывая то, что придётся внедрять в молодые умы мне, как учителю русского языка и истории. Особенно много вопросов ставит преподавание истории. Как сделать преподавание этого предмета целесообразным? Больше всего, конечно, хотелось бы внести в преподавание истории моральную точку зрения... Пока мне представляется дело так: выдвигать вперёд лица с той стороны, которую обычно игнорируют “учёные” историки, увлекаясь своими построениями. Мне хотелось бы, чтобы прошлая жизнь человечества дала юношам понятие о людях и их поступках со стороны их приближения или удаления от учения Христова... между прочим стал заниматься в школе, помогая своей троюродной сестре – учительнице... К занятиям в школе и дома присоединяются работы в поле и в огороде. В деревне я с 5-го сентября. В это время я пахал, копал картофель, рубил капусту, ворошил масло, возил дрова, – все это, конечно, не в таких размерах, какие желательны. Но... надеюсь, в этом году усвою в деревне все, что необходимо. Не буду говорить, как невыразимо приятно то более тесное общение с народом, в которое становишься благодаря общей работе»[1].

Но и на этот план Новоселов смотрит лишь как на временное занятие: ведь нужно будет получать жалование, которое «есть результат насилия, и сознание такого происхождения моих будущих средств мутит меня. Успокаивает одно: этими средствами я лично буду пользоваться в таких размерах, в каких пользуюсь последнее время средствами отца, т. е. постараюсь довести до minimum'а расход на себя. Это, надеюсь, даст мне силы проработать в семинарии эти немногие годы»[2].

Спустя несколько месяцев, в начале 1887 года умирает отец Новоселова. Казалось бы, теперь он беспрепятственно начнет осуществлять свою мечту о медицинском образовании. Но в юности планы меняются быстро, и, став обладателем некоторой оставшейся от отца суммы денег, Новоселов решает осуществить на практике пропагандируемый Толстым истинный образ жизни – жить на земле трудом своих рук. Еще не приступив к выполнению этой программы, он уже до такой степени проникается «толстовством», что ему начинает казаться, что сам Толстой не вполне отвечает духу «великого учения». Разыгрывается настоящая трагедия, нашедшая свое отражение в двух письмах, в которых с резкостью, бескомпромиссностью, но и бесцеремонностью юности Новоселов «умоляет», но и укоряет и едва ли не бичует «великана русской литературы», «учителя жизни», да в конце концов – просто старого, умудренного житейским опытом человека за то, что его жизнь расходится с его учением.

Вот письмо от 1 марта 1887 года:

«...не могу молчать, не хочу молчать и не должен молчать, потому что бесконечно люблю Вас...

Много, много раз перечитывал я Вашу “Веру”[a] и всегда выносил одно и то же чувство умиления, радости, бодрости и охоты переменить свою языческую жизнь на жизнь христианскую. При этом от жизнерадостного учения, передаваемого Вами, я никогда не мог отделить образа человека, раскрывшего людям заповеди Христа, которые исказило лжеучительство. Все славное, великое, громкое в этом человеке отошло на задний план, и вместо прежнего художника-беллетриста встал передо мной несравненный образ человека-христианина... Так привык смотреть я на Вас, так смотрю и теперь, пораженный и ослепленный этим светлым образом... Я боюсь расстаться с ним: слишком мне дорог он и слишком глубоко засел он в моей душе, как только услышал от Вас, что нам делать и во что верить. Но... теперь я с болью смотрю на этот образ, с тоской, глубокой, безысходной тоской думаю о нем!

Лев Николаевич! дорогой, незабвенный наш! Зачем, скажите, зачем Вы становились на полдороге в своем великолепном шествии за Христом? Зачем Вы отнимаете у нас, ваших учеников, ваших детей, возможность взглянуть прямо в глаза каждому, кто осмелится сказать о Вас слово осуждения? Зачем Вы не доделываете величайшее дело, начатое Вами? Зачем засиявший было так ярко лик Христа Вы омрачаете остановкой на полпути?

Дорогой наш! сделайте еще усилие и станьте одним из тех учеников Христа, которые первые разнесли по миру Христово учение! Выбросьте из своей жизни то, что дает право людям упрекать Вас, оскорблять нас (ибо они хулят Вас) и безжалостно гасить огонь, который Вы раздули спустя почти 2000 лет после его зажжения...

Зачем пользуетесь Вы теми самыми деньгами, незаконность жизни на которые Вы открыто признаете? Зачем блеск и роскошь обстановки Вашей семьи окружает Вас и делает участником языческой трапезы?.. Зачем эта передача авторского права жене?[b] Зачем отказ в пользу семьи 600 000 руб., называемый некоторыми не без оснований злостным банкротством? Зачем, зачем Вы не сразили своим примером самой страшной язвы нашей жизни – жажды рубля?..»[3]

 

Письмо аналогичного содержания Новоселов отправил Толстому 23 марта 1887 года: «Лев Николаевич! отец мой по духу! скажите, ради чего терзаетесь Вы? ради чего терзаемся мы? и ради чего страдает Христос? Скажите, неужели страдания эти не так велики, чтобы стоило для них сделать даже большое усилие и низринуть диавола? Подумайте: один человек вызывает столько зла! Неужели ради низменных побуждений его можно губить столько радостей? Неужели, при самом ужасном даже исходе, то благо, которое последует за Вашим отречением от ничем не оправдываемого права на эксплуатацию, неужели это благо, говорю я, не покроет тех огорчений, которые могут быть вызваны безумным (простите, я иначе не могу сказать) поведением графини? Представьте себе самое худшее, на что решится графиня, представьте все раздирающие, как принято выражаться, души сцены упреков, жалоб на пускание по миру детей, представьте ее усилившуюся несдержанность и горячность, представьте, что она даже решится силой взять свое и прибегнуть к помощи лиц, власть имеющих, чтобы лишить Вас возможности отнять кусок хлеба у семьи, представьте, что в озлоблении она не захочет к Вам относиться, как к близкому человеку, и отшатнется от Вас, представьте все это! Но рядом с этим поставьте те сияющие счастьем и благодарностью лица десятков, даже сотен тысяч людей, которые будут простирать к Вам свои руки, чтобы приветствовать Вас! Представьте то безграничное уважение, которым наполнятся сердца людей, недоверчиво относящихся теперь к Вам, представьте радость людей, любящих Вас так, как 40 000 жен не могут любить Вас, представьте всех, всех людей, без различия национальности, убеждений, направлений, всех, кто узнает о Вашем святом подвиге!.. Каким инстинктам графини служит Ваша уступчивость? Ведь Вы не отнимаете того, что молчаливо обещали ей, соединяя свою жизнь с ее жизнью. Вы не лишаете ее того имущества, которое было у Вас прежде чем Вы начали обогащаться благодаря своим сочинениям, на которые, думаю, не могла рассчитывать графиня, выходя замуж»[4].

Поражаешься мягкости, терпению и выдержке Толстого, не одернувшего           23‑летнего юношу, понятия не имеющего о семейной жизни, за, мягко говоря, некорректные высказывания о «низменных побуждениях графини», за слова о том, что преданные ученики заменят писателю 40 000 жен, и др. Но Толстой считал эти упреки во многом справедливыми: не забудем, что первую попытку ухода из Ясной Поляны он предпринял уже в 1884 году. Видимо, не случайно и то, что слова из «обличающего» письма Новоселова («не могу молчать, не хочу молчать и не должен молчать») писатель впоследствии избрал для названия своей известной публицистической работы «Не могу молчать!» (1908), в которой страстно протестовал против смертной казни.

На последнее письмо Толстой ответил с признанием правоты ученика: «Благодарю вас за письмо; оно заставило ещё думать... и было мне полезно, как всегда правда и искренность. Любящий вас Лев Толстой»[5].

Тем временем идея о «народничестве нового типа» приобретала все больше сторонников. Почти ежедневно собиравшаяся в конце 1887 года у Новоселова молодежь горячо обсуждала устройство будущих интеллигентских земледельческих поселений: создавать ли одну большую или сеть малых общин? Решено было избрать последнее: ведь смысл общинной жизни виделся в том, чтобы личным примером «светить людям», поэтому разумной казалась тактика «вкраплений» отдельных ячеек по всей России (иначе «будет чересчур много света в одном месте»). По этому проекту должны были возникнуть общины в Тверской, Смоленской, Самарской, Харьковской, Полтавской, Киевской губерниях, а также на Кавказе.

Собираясь на практике осуществить толстовские идеи и жить на земле трудом своих рук, Новоселов осенью 1887 года пишет очередное письмо своему учителю, в котором посвящает писателя в свои планы по созданию земледельческой общины:

«Всё лето провёл в Тверской губернии, в деревне: пахал, косил, жал, ригу садил, а дома занимался, главным образом, перепиской и проверкой Евангелия, изданием Николая Палкина.

Однако ближе к делу. Теперь я в Москве, и вот мои планы. Я сгруппировал нескольких молодых людей (большею частью из студентов последних курсов: 4–5), с которыми решено отправиться в деревню. У меня есть 8 000 руб. На них я покупаю землю, как для вышеозначенных лиц, так и для тех, кто ещё пожелает вступить на одну с нами дорогу (так как задача наша – работать, поставив себя в условия крестьянина средней руки, то земли на эту сумму окажется слишком много для нас одних). Я уже поручил одному землемеру родственнику подыскать подходящую усадьбу, а сам пока пробуду в Москве, чтобы с одной стороны прослушать некоторые курсы по естествознанию, те, которые пригодны в хозяйстве, и те, которые дадут возможность освоиться с элементарными, но необходимыми в деревне медицинскими знаниями. Кроме того, начинаю столярничать, и, если успею и сумею устроиться, хотел бы поработать в каком-либо кузнечно-слесарном заведении. Кстати, где и как учились вы сапожному делу и долго ли им занимались под руководством мастера?

В деревне, конечно, будем обходиться исключительно своими силами; затрудняет лишь отсутствие женского элемента, который можно, правда, заменить во многих работах самим, но далеко не во всех. Впрочем, авось не пропадём сначала, а там найдём и работниц, может быть, даже и до переселения в деревню в этом году»[6]. Предполагалось также, что силами общины будет организовано обучение детей бедных родителей и сирот, а также и врачебная помощь больным в окрестных селах.

Но план «переселения в деревню в этом году» не осуществился по указанной в вышеприведенном письме причине, связанной с изданием Новоселовым «Николая Палкина». Случилось так, что жизненный путь Новоселова пересекся со служебным путем его ровесника, впоследствии известного на всю Россию начальника Московского охранного отделения, а в то время только еще делавшего карьеру С.В. Зубатова, скромного служащего при телеграфе прокурора судебной палаты Муравьева. И собрания будущих общинников едва не закончились катастрофой.

Разумеется, Новоселов никоим образом не был революционером и как ученик Толстого принципиально отвергал любое насилие (в том числе и государственное, что делало его в собственных глазах радикальнее революционеров); но в то время власти плохо отличали религиозные (и в частности толстовские) сообщества от революционных – в их глазах все это были «незаконные сборища». Кроме того значительная часть тогдашнего студенчества симпатизировала революционерам, и Новоселов в определенной мере разделял эти настроения. Во всяком случае, переписывая и размножая различные произведения Толстого на религиозные темы, он издал в 1887 году гектографическим способом и рукописную брошюру Толстого «Николай Палкин» – о бесчеловечности, отличавшей царствование Николая I и присущей всякой власти, которая развращает народ, принуждая людей мучить и убивать себе подобных.

Следует заметить, что во второй половине XIX века в России был изобретен гектограф – аппарат для копирования текстов, далекий предшественник современного ксерокса. Он широко использовался не только революционерами для тиражирования нелегальной литературы и листовок, но и студентами для издания лекций своих профессоров. Имел это простое устройство и Новоселов, с его помощью он печатал различные работы Толстого. А необходимость в этом была, поскольку сочинения писателя довольно долго проходили через цензуру, а некоторые и вовсе запрещались. Новоселов же, получая толстовские произведения непосредственно от автора, гектографировал их для своих друзей и знакомых. Иными словами, он активно занимался тем, что в советские годы называлось самиздатом.

Новоселова посещал один молодой человек, Митрофан Тимерин, служивший телеграфистом на железнодорожной станции Орел и считавший себя по убеждениям революционером. Впрочем, революционность его ограничивалась знакомством с некоторыми студентами, привлеченными в том же году по делу о «тульской типографии Народной Воли». Однако в начале своей карьеры Зубатов не брезговал ловить на свою удочку даже таких неопытных юнцов. Он постарался понравиться Тимерину, разыграв роль крайнего радикала, втерся в доверие к нему, и в какой-то момент Тимерин передал «брату по убеждениям» один экземпляр «Николая Палкина», сообщив при этом, что брошюру издал Новоселов.

Зубатов был в восторге: имеется нелегальный кружок, и этот кружок издает нелегальную литературу. Он начал «раскручивать» это дело. У Новоселова и его приятеля Льва Николаевича Маресса (одноклассник Новоселова по 4-й гимназии, впоследствии экономист и публицист, сотрудник «Русской мысли» и «Русских ведомостей») начали появляться какие-то господа с предложением продать двести экземпляров «Николая Палкина»... для «Русской мысли». Новоселов отвечал, что он не продает, а может дать несколько экземпляров; подчеркивалось, однако, что приобрести их в большом количестве желает именно «Русская мысль». Одновременно с этим Новоселов стал получать какие-то странные письма с приглашением на таинственные свидания. В конце концов, 27 декабря на основании агентурных указаний Зубатова на квартире у Новоселова был произведен обыск. Найдены были гектографические принадлежности, рукописная брошюра «Николай Палкин» («возмутительного содержания»), несколько писем Толстого, а также стихотворение из «Вестника Народной Воли».

Новоселов, Тимерин, Маресс и еще несколько человек были арестованы; для Новоселова дело вполне могло бы кончиться высылкой в Сибирь, если бы не непосредственное вмешательство Толстого. Узнав об аресте своего молодого друга, он лично явился к начальнику Московского жандармского управления Слезкину и заявил ему, что преследования за «Николая Палкина» должны быть направлены, прежде всего, против него как автора статьи, в ответ на что интеллигентный генерал заявил: «Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить»[7]. Высшие власти также сочли, что привлечение к ответственности прославленного писателя вызовет совершенно нежелательные толки и последствия и решили замять эту историю (император Александр III утвердил доклад министра внутренних дел Д.А. Толстого, в котором тот отмечал, что Толстой несомненно писал эту статью «вне каких-либо преступных связей и намерений, исключительно под влиянием религиозного фанатизма»).

В начале февраля 1888 года Новоселов был освобожден под гласный надзор полиции с запрещением проживания в столицах. Разумеется, о педагогической карьере более не могло идти и речи, обстоятельства сами подталкивали его к скорейшему осуществлению плана «жизни на земле». В том же 1888 году Новоселов на свои деньги покупает имение Дугино в 1,5 верстах от с. Перхово в Вышневолоцком уезде Тверской губернии, в 12 км на юго-запад от Поддубья, и создает одну из первых в России толстовских земледельческих общин, просуществовавшую около двух лет.

О начале бытия общины Новоселов сообщает Толстому в письме от 2 августа 1889 года из Дугина: «Нас теперь 5 человек: я, Рахманов, Гастев (семинарист, бросивший тверскую семинарию под влиянием ваших сочинений), Марья Владимировна Черняева (учительница, которая была у вас с Буткевичем) и её подруга Варвара Павловна Павлова. Все мы живём дружно, чувствуем себя бодро и радостно, вера растёт – чего же больше?

Что касается меня лично (хотя едва ли можно говорить так, ибо все мы, по-видимому, становимся «одним»), то государственная машина, в которую я попал с Николаем Палкиным, вертится не ослабевая. Начиная урядником, продолжая старшиной и попом, и кончая губернатором – всё это атакует меня (следовательно и нас). На днях пришла бумага из консистории, предписывающая вернуть меня в лоно православной церкви[c]. Что будет дальше, не знаем. Ждём и надеемся»[8].

Толстой отвечает на это письмо в духе своего учения «о непротивлении злу силою»:

«...постарайтесь не смотреть на всякие преследования и вмешательства в вашу жизнь и нарушения её течения как на нечто случайное, от которого надо как-нибудь поскорее избавиться, а как на самое важное дело жизни (на отношение к уряднику, попу, губернатору), на которое надо употребить всё внимание, чтобы поступать с этими людьми по-божьи и по-божьи же с теми учреждениями, которых они служат представителями, т. е., чтобы не нарушить любви, или хоть готовности любви к людям, и не признать того заблуждения, которому они служат)»[9].

Поначалу дела у общинников шли прекрасно: молодость, энергия, дружба, общее одушевление от сознания новизны затеянного ими дела, за которым с вниманием и любовью наблюдает учитель, выдающийся мыслитель, – что еще нужно для счастья? «Всем хотелось верить, что они живут настоящей жизнью, что выход найден и на деле осуществляется заветная мечта о честной, трудовой жизни среди природы»[10].

Общину активно посещают гости – последователи учения Толстого... Некоторое время в общине жил Василий Алексеевич Маклаков (1869–1957), впоследствии крупный общественный деятель, член партии кадетов и депутат Государственной думы. В 1891 году Маклаков познакомился с Толстым и, будучи по образованию юристом, консультировал его последователей по правовым вопросам... После революции он оказался в эмиграции и его воспоминания, изданные в 1954 году, раскрывают интересные детали его жизни в общине:

«Новоселов... приобрел землю в Тверской губернии, Вышневолоцкого уезда, на берегу прекрасного озера... Мы там прожили около месяца... обходились без всякой прислуги, спали на полу, на сене... Довели свои личные потребности до возможного минимума, даже не пили чаю; я в это лето бросил курить. Мне и тогда было ясно, что в современных условиях жизни и техники, при разделении труда, жить исключительно своим трудом невозможно. Для этого надо бы уехать на необитаемый остров. Но у Новоселова оставались в резерве другие доводы за колонию. Правильность и жизненность поставленной цели он измерял качеством действий, которые она требовала от человека, удовлетворением, которое эта деятельность давала ему.

– Посмотри, – говаривал он, – мы исполняем трудную работу, но нам радостно понимать, что она нужна и полезна; мы ведь видим ее результаты немедленно: скосили луг, убрали сено, вспахали и засеяли пашню и т. д. Это всем ясно. И явная польза от этой работы мирит нас с трудом и усталостью. Ну, а в чем проходит работа революционных политических партий? На что уходит их время? Печатать прокламации, распространять запрещенную литературу, натравливать одних на других, прятаться от полиции, лгать на допросах... День проходит за днем в этих унижающих достоинство человека занятиях, а осязательных результатов от этой деятельности не видит никто... Они далеко впереди, да еще и очень сомнительны.

Зимой, когда уже образовалась колония, я еще раз ненадолго приехал туда, и вернулся в Москву “очарованный”. Иллюзии, будто они дали пример, за которым весь мир постепенно последует, у меня не было; но я видел, что то, чего жаждали эти люди, то есть найти такой образ жизни, который удовлетворял бы их “совесть”, ими был действительно найден. Они все были счастливы этим. Тогда была зима, свобода от страдных сельских работ, но труда по домашнему хозяйству хватало на всех. Были заняты все, ничем не гнушаясь. По вечерам велись горячие беседы. Была общая атмосфера какого-то всеобъемлющего “медового месяца” наступившего счастья»[11].

Между тем давление на толстовцев со стороны государства усиливалось. Время от времени полиция устраивала обыски в той или иной общине. Как писал Маклаков, «в этом ничего особенного, ни тем более радостного не было. Это была очень обычная “реакция” власти на то, чего она понять не могла. Но Новоселов был в полном восторге: “Начинается, – говорил он, – власть поняла, откуда ей грозит настоящая опасность. Эти маленькие искры соединятся скоро в общий костер” и т. д.»[12].

Община испытывала и давление со стороны общественного мнения. Так, в «Петербургском листке» № 243 за 1891 год была напечатана заметка под названием «Новая секта “Перховцы”», весьма напоминающая донос. Ее члены, сообщает автор, люди с высшим образованием, живут общиною, мужчины в одном помещении, а женщины – в другом, носят одежду грубую крестьянскую, обуваются в лапти, стараются ничем не отличаться от крестьян, но это им плохо удаётся. Мужчины занимаются земледелием, земледельческие орудия в общине все новоизобретённые, но, несмотря на это, хлеба и травы родятся лучше тут же рядом на крестьянских полях, чем у этих г. г. новозаводителей. Барышни же, как их здесь называют крестьяне, пасут стада скота и занимаются домашним хозяйством... Брака и совместной супружеской жизни сектанты не признают; по их убеждению, мир должен рано или поздно погибнуть, и чем скорее – тем лучше, а для прекращения рода человеческого самый верный путь – безбрачие и монашеская жизнь. Церкви и православных икон они тоже не признают, и во всём имении у них не встретите ни одной иконы. По вечерам и в праздничные дни сектанты занимаются своеобразным толкованием св[ятого] Евангелия, причём, кроме последователей секты, на означенные беседы допускаются и посторонние... Секта «перховцев» нашла здесь хорошую почву и распространяется очень и очень быстро. Для борьбы с сектантами не предпринимается ровно ничего. Местное церковное духовенство довольно индифферентно относится к сектантам.

После появления этой заметки, перепечатанной и другими газетами, в Перхово нагрянуло начальство (товарищ прокурора, жандармский полковник с братией, исправник), Новоселов в это время был в Москве (незаконно) и думал, что его вот-вот арестуют. Но на этот раз обошлось, ограничились тем, что внезапно уволили его троюродную сестру – земскую учительницу (легко было догадаться, что из-за ее знакомства с Новоселовым). Все эти события плохо влияли на здоровье его родных, живших неподалеку, и стали последней каплей, приведшей к распаду общины.

И все же конфронтация с властью была не единственной и даже не главной причиной того, что деятельность общины постепенно начала угасать. Главным фактором здесь была неприспособленность интеллигентов к физическому труду: их труд не был производителен настолько, чтобы обеспечить общинникам реализацию их принципиальной установки – существования от трудов своих рук; не получалось и ожидаемого от общей работы облегчения труда, т. к. слабые работники через силу тянулись за сильными, а сильные перенапрягались, чтобы компенсировать малые результаты слабых. Другими словами, создать устойчивое и самоокупаемое хозяйство у общинников не получилось. Накладывало отпечаток и то, что Новоселов был хозяином имения, получалось, что общинники как бы работали на него...

К концу 1891 года перховская община прекратила своё существование. Учение Толстого о необходимости жить «трудом своих рук», понимаемое им и его сторонниками подчас слишком буквально и без учёта сложившихся народных традиций, терпит поражение в Дугине и соседних общинах. Изменилось и отношение Толстого к делам «толстовцев». Вначале он с интересом, хотя и с некоторой настороженностью, наблюдает за ними. «Продолжатся ли эти общины или нет – все равно. Они много помогли людям, много опыта духовного вынесено из них»[13]. То же самое он продолжает утверждать и после распада первых общин: «Община была школа очень полезная»[14]. Но окончательный вывод писателя таков: «Собираться в отдельную общину признающих себя отличными от мира людей я считаю не только невозможным (недостаточно еще привыкли к самоотвержению люди, чтобы ужиться в таком тесном единении, как это и показал опыт), но считаю и нехорошим: общиной христианина должен быть весь мир. Христианин должен жить так, как будто все люди – какие бы они ни были – были такие же, как он, готовы не на обиду и своекорыстие, а на самопожертвование и любовь. И тогда только, хоть и не при его жизни, но когда-нибудь, осуществится братская жизнь на земле, а устройство малых общин избранных – церквей, не улучшает, а часто ухудшает жизнь людей, делает ее более жестокой и равнодушной к другим»[15].

На некоторое время рассеявшимся участникам новоселовской и других общин суждено было еще раз собраться вместе по призыву их учителя – в конце 1891-го и первой половине 1892 года они объединяются вокруг Толстого в деле оказания помощи голодающим в Рязанской губернии. Но дальше дороги Новоселова и Толстого окончательно расходятся. Молчаливое неприятие крестьянами того чисто нравственного религиозного учения, которое исповедовали общинники, духовная крепость народа, позволяющая безропотно выносить тяжелую жизнь, не могли не возбудить вопроса об истоках этой крепости, о вере, дающей силы переносить ниспосылаемые Богом испытания. Внимание Новоселова стало все более привлекать Православие, испокон веков бывшее русским людям духовной поддержкой во всех бедствиях.

Толстовский период в духовном развитии Новоселова не был длительным. В мировоззрении Толстого имелся пункт, принять который юноша не мог и в период своего самого горячего увлечения религиозными идеями писателя. Пункт этот – это непризнание последним божественности личности Иисуса Христа. Согласиться с этим и жить в пустом и холодном мире нравственного долга, где нет ничего таинственного и сверхъестественного, внук священников никак не мог. Впоследствии он рассказывал своему другу о. Павлу Флоренскому, что на прямой вопрос: «Но есть же, Лев Николаевич, в жизни кое-что таинственное?» – Толстой ответил, раздраженно напирая на каждое слово: «Ничего такого, друг Михаил, нет»[16][d].

В письмах Новоселова Толстому мы видим, как шаг за шагом Новоселов преодолевал «толстовство». Вначале он вслед за учителем отрицает личное бессмертие (письмо от 4 апреля 1887 г.)[17]. Но уже осенью того же года после изучения буддизма он решительно отвергает его («чем-то холодным, мертвенным, пессимистическим повеяло на меня от Буддизма. Нет, далеко ему до жизнерадостного, бодрого, энергичного благовествования Христа!»[18]). Это предвещает дальнейшую эволюцию его взглядов, принимая во внимание, что мировоззрение самого Толстого окрашено в буддийские тона. А через три года Новоселов уже ловит себя на лжи при попытке защищать «толстовство» перед другими (письмо от 21 мая 1890 г.)[19].

Подводя итоги толстовского периода в жизни Новоселова, следует все же отметить, что влияние, которое оказал на него великий писатель, было значительным. И Новоселов сам признавал это: «Нечего скрывать, что Толстой... всколыхнул стоячую воду нашей богословской мысли, заставил встрепенуться тех, кто спокойно почивал на подушке, набитой папирусными фрагментами и археологическими малонужностями. Он явился могучим протестом... против мертвенности ученого догматизма и безжизненности церковного формализма. И спаси, и просвети его Бог за это! – Как ни однобоко[e] почти все, что вещал нам Толстой, но оно, это однобокое, было нужно, так как мы – православные – забыли эту, подчеркнутую им, сторону Христова учения, или, по крайней мере, лениво к ней относились. Призыв Толстого к целомудрию (тоже, правда, однобокому), воздержанию, простоте жизни, служению простому народу и к “жизни по вере” вообще – был весьма своевременным и действительным»[20].

Этим принципом «жизни по вере» Новоселов руководствовался все последующие годы, наполненные неустанной деятельностью, и не только издательской (кстати, на выбор Новоселовым издательского дела как основного жизненного поприща, несомненно, повлияло его сотрудничество в толстовском «Посреднике»), но и связанной с оказанием конкретной практической помощи людям. «Очень верующий, безгранично преданный своей идее, очень активный, даже хлопотливый, очень участливый к людям, всегда готовый помочь, особенно духовно. Он всех хотел обращать. Он производил впечатление монаха в тайном постриге», – так характеризует Новоселова лично не близкий к нему философ Н.А. Бердяев[21]. Следует отметить также, что не без влияния толстовской критики «попов» Новоселов остался чужд столь часто встречающемуся среди православных «практическому папизму» – преклонению перед иерархией, отождествлению ее со всей Церковью.

Но и после окончательного идейного расхождения бывших единомышленников между ними еще оставались какие-то незримые связующие нити. Даже «Открытое письмо», с которым Новоселов обратился к своему бывшему учителю в связи с его отлучением от Церкви[f], не смогло поколебать расположения писателя к нему. Вскоре после появления этого письма Новоселов решил опубликовать 5 писем Толстого к нему в журнале Мережковских «Новый путь»; цензура не разрешила печатать эти письма без согласия писателя, и 25 ноября 1902 года Толстой дал необходимое разрешение.

Интересно отметить, что именно новоселовские брошюры были (не без Промысла Божия) последними книгами в жизни Толстого – он просматривал их за несколько дней до смерти, и они так понравились ему, что писатель поручил своему врачу и спутнику после ухода из Ясной Поляны Д.П. Маковицкому написать письмо бывшему другу и сподвижнику с просьбой присылать все вышедшие и имеющие выйти выпуски его Библиотеки.

 

***

Преодолению толстовства много способствовали знакомство и дружба Новоселова с выдающимся русским философом Владимиром Сергеевичем Соловьевым. О существовавшей между ними близости свидетельствует тот факт, что за полгода до своей кончины Соловьев подарил ему книгу «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу». В одной из своих работ Новоселов упоминает о последних словах, которые он слышал от замечательного философа-христианина. «На мой вопрос: “Что самое важное и нужное для человека?” – он ответил: “Быть возможно чаще с Господом”; “если можно, всегда быть с Ним”, – прибавил он, помолчав несколько секунд»[22].

В ходе своего дальнейшего духовного развития Новоселов сближается с праведным отцом Иоанном Кронштадтским, со старцами Оптиной и Зосимовой пустынь, изучает творения отцов Церкви и постепенно превращается в твердого в своих убеждениях, сознательного и ясно мыслящего православного христианина. «Прямолинеен и непоколебим, весь на пути святоотеческом, и смолисто-ароматных цветов любезной пустыни и фимиама “дыма кадильного” ни на какие пышные орхидеи, ни на какие пленительные благовония царства грез не променяет; а вне “царского”, святоотеческого пути для него все остальные сферы – царство грез, и их горизонты, глубина и прелести – только “прелесть” (в аскетическом смысле)!»[23] – такую характеристику дает Новоселову его старший современник, друг и единомышленник, философ В.А. Кожевников.

Обретя – после долгих лет исканий – истину и Бога в лоне Православной Церкви, Михаил Александрович посвятил ей всю свою дальнейшую кипучую деятельность. В 1902 году в Вышнем Волочке, где он тогда жил, Новоселов публикует брошюру «Забытый путь опытного Богопознания (в связи с вопросом о характере православной миссии)». В послесловии к этой книге, посвященной выяснению важности личного религиозного опыта в деле богопознания, было сказано: «Идя навстречу пробуждающемуся в нашем обществе интересу к вопросам религиозно-философского характера, группа лиц, связанных между собою христианским единомыслием, приступила к изданию под общим заглавием “Религиозно-философской Библиотеки” ряда брошюр и книг, дающих посильный ответ на выдвигаемые жизнью вопросы»[24].

Этим выпуском началось издание новоселовской «Библиотеки», тонкие розовые книжки которой вскоре стали известны по всей России. Многие из этих книг были написаны самим Михаилом Александровичем или при его ближайшем участии, другие – его друзьями; некоторые переиздавались 2–3 раза. Уже название первого выпуска «РФБ» говорило о программе и направлении будущего издательства, желающего привлечь внимание к великим духовным сокровищам, добытым святыми отцами и подвижниками, но невостребованным неблагодарными потомками.

Главная особенность новоселовских духовно-просветительных брошюр заключалась в том, что они были совершенно свободны от пороков рационалистического или протестантского школьного богословия и обращались к первоистокам христианства, выводя читателя на просторы церковного познания через благодать. Словно живой водой брызнули на сухие богословские схемы, будто в душную атмосферу начетнически отвлеченной богословско-философской мысли ворвалась вдруг струя свежего и чистого воздуха, – такими словами передавал свое впечатление от новоселовской «Библиотеки» один из современников[25].

В отличие от других широко распространенных серий такого рода (например, от «Общедоступной религиозно-нравственной библиотеки» и т. п.), новоселовские книги не ограничивались некоей вневременной проповедью, но отвечали на насущные духовные запросы, которые Михаил Александрович хорошо понимал. Говоря об истоках этой чуткости Новоселова к проблемам текущего дня, о. Павел Флоренский указывал на значение (помимо собственного богатого духовного опыта) также и продолжительного личного общения со многими выдающимися современниками, которое открыло ему «душу современного русского человека, и притом различных социальных слоев», и называл издаваемую им Религиозно-философскую Библиотеку «своего рода новым Добротолюбием»[26]. И действительно, эти книги оказали самое благотворное воздействие на духовное развитие многих людей; в частности, о том огромном влиянии, которое имел на его духовный путь первый выпуск Библиотеки, свидетельствовал митрополит Сурожский Антоний (Блюм)[27].

Издательская деятельность Новоселова проходила вначале в Вышнем Волочке, а затем в Москве и Сергиевом Посаде. Всего вышло 39 выпусков «РФБ»; но кроме этой серии выходили и многие непронумерованные книги, на титульном листе которых было обозначено «Издание “Религиозно-философской Библиотеки”» – в них обычно разбирались более специальные вопросы (вышло около 20 книг). Наконец, Новоселов издавал еще и «Листки РФБ», которые выходили двумя сериями: первая («Семена царствия Божия») состояла исключительно из писаний святых отцов; вторая («Русская религиозная мысль»), рассчитанная на более интеллигентного читателя, содержала размышления о вере и религиозной жизни выдающихся русских писателей и ученых (всего вышло более 80 «Листков»).

Заслуги Новоселова в деле духовного просвещения и христианской апологетики были столь несомненны, что в 1912 году он был избран почетным членом Московской Духовной Академии. В течение ряда лет он был членом Училищного Совета при Святейшем Синоде. Когда в 1918 году на Поместном Соборе Православной Российской Церкви был учрежден Соборный отдел о духовно-учебных заведениях, который должен был искать новые пути развития духовного образования в стране, Новоселов получил приглашение принять участие в его работе[28]. Следует отметить, однако, что в архивах Собора (ГАРФ, ф. 3431) нам не удалось найти каких-либо следов участия Новоселова в работе этого отдела.

 

* * *

Тем временем в жизни России продолжала развиваться невиданной силы мировоззренческая и духовная катастрофа. Это стало особенно очевидным после 9 января 1905 года, когда одновременно с движением за политическое обновление началось движение и за обновление церковное – восстановление древнего устроения Русской Церкви на всех ее уровнях – от патриарха до приходской общины. Однако направление, которое приняло это движение, насторожило Новоселова и его единомышленников. Обсуждение предстоящих церковных реформ проходило кулуарно – сначала на особых заседаниях Комитета Министров, а затем в Святейшем Синоде. Неожиданно ход дела резко ускорился. 15 марта в журнале «Церковный вестник» появилась знаменитая «Записка» тридцати двух петербургских священников, содержащая призыв к реформам, а несколькими днями спустя Синод постановил ходатайствовать перед государем о восстановлении патриаршества и созыве Поместного Собора. В газетах появились сообщения о проведении Собора уже в мае, предполагаемым местом проведения Собора назывался Петербург (как «ныне царствующий град»), наиболее вероятным кандидатом в патриархи – Петербургский митрополит Антоний (Вадковский).

Православная Москва увидела в той поспешности, с которой повели дело «синодалы», желание боящейся за потерю своей власти духовной бюрократии направить реформы в выгодном для себя направлении. 24 марта в собрании частного кружка православных ревнителей Церкви Михаил Новоселов сделал доклад «О воссоздании живой церковности в России» (Русское дело. 1905. Особое приложение к № 11), в котором, признав реформы жизненно необходимыми, отметил, что «возрождение требуется произвести правильными путями», реформы следует тщательно обдумать; между тем «по предмету таких важных решений не происходило никакого опроса даже самих епископов Церкви Русской», не говоря уже о мирянах. И Новоселов предложил ходатайствовать перед Царем об организации такого опроса, отложив сами реформы до окончания войны. Именно так и развивались далее события: уже 31 марта Николай II начертал на прошении Синода известную резолюцию, откладывающую созыв Собора на будущее «благоприятное время»; чуть позже был издан и указ, повелевающий архиереям дать к 1 декабря подробные ответы по всем проблемам будущего церковного переустройства. Эти ответы были затем опубликованы[29]. А чтобы не затянуть дело подготовки реформ под предлогом невозможности немедленного созыва Поместного Собора Новоселов предложил также образовать Соборное Подготовительное Совещание[30]. И такое Предсоборное Присутствие действительно было Высочайше утверждено и, проработав с 6 марта по 15 декабря 1906 года, всесторонне подготовило Собор[31].

Другим знаменательным явлением в России после дарования в 1905 году свободы слова стало широкое распространение различных религиозно-философских объединений (кружков, обществ, братств), ставших одной из характерных форм духовной жизни предреволюционного десятилетия. На заседаниях этих объединений горячо обсуждались всевозможные проблемы христианского вероучения, а их смешанный состав (духовенство, философы, богословы, учёные, писатели) давал возможность непосредственного диалога между Церковью и интеллигенцией, позволял выдвинуть задачу воцерковления последней. Новоселов придавал большое значение такого рода деятельности и участвовал в ней, начиная с заседаний самого первого из таких объединений – Петербургских «Религиозно-философских Собраний» (1901–1903), неизменно выступая на них со строго церковных позиций, в противовес Мережковскому и Розанову. Участвовал он и в работе Московского религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьёва (1905–1918), в котором и вокруг которого сосредоточились в то время основные силы русской религиозной философии.

Однако атмосфера упомянутых обществ и характер дискуссий в них не удовлетворяли Новоселова. Это были религиозные искания «около церковных стен», а зачастую и в стороне от них, характеризовавшиеся отсутствием духовной трезвости, безответственностью в выражениях, бесцеремонным отношением к высшему началу, декадентской эстетски-аморальной «дионисийской» настроенностью. По этой причине Новоселов и круг его ближайших друзей, сложившийся вокруг издательства «РФБ», организовали свое религиозно-философское общество, которое было скромно названо «Кружком ищущих христианского просвещения в духе Православной Христовой Церкви».

Членами кружка стали ближайшие друзья и знакомые Новоселова – отец Павел Флоренский, Ф.Д. Самарин, В.А. Кожевников, С.Н. Булгаков, В.Ф. Эрн, Л.А. Тихомиров, С.П. Мансуров, С.Н. Дурылин и другие. Главное, что отличало кружок – его строго церковное направление: он принципиально ставил себя внутрь церковной ограды, на его заседаниях царила подлинно православная атмосфера. Руководящей для деятелей кружка была мысль, что внешними мерами – реформами, новыми уставами и т. п. – ничего не достичь, если не будет внутреннего изменения человека. А достичь такого внутреннего изменения можно было лишь в ходе совместного соборного продумывания основ православной веры, изучения Писания и Предания. Люди, собиравшиеся на новоселовских «четвергах», стремились реализовать хомяковскую идею соборного богопознания.

За аскетическую жизнь, проводимую в мирской обстановке, за светлый характер его называли в Москве «белым старцем». В.В. Розанов подарил Новоселову свою книгу «Опавшие листья» с дарственной надписью: «Дорогому Михаилу Александровичу Новоселову, собирающему травы на ниве церковной и преобразующему их в корм для нашей интеллигенции. С уважением, памятью и любовью В. Розанов».

Вот отзывы современников о «Кружке» и той роли, которую играл в нем Новоселов: «Конечно, московская “церковная дружба” есть лучшее, что есть у нас, и в дружбе это полное совпадение противоположностей. Все свободны, и все связаны; все по-своему, и все – “как другие”... Весь смысл московского движения в том, что для нас смысл жизни вовсе не в литературном запечатлении своих воззрений, а в непосредственности личных связей... В сущности фамилии “Новоселов”, “Флоренский”, “Булгаков” и т. д., на этих трудах надписываемые, означают не собственника, а скорее стиль, сорт, вкус работы. “Новоселов” – это значит работа исполняется в стиле Новоселова, т. е. в стиле “строгого Православия”, немного монастырского уклада; “Булгаков” – значит в профессорском стиле, более для внешних, апологетического значения и т. д.» (о. Павел Флоренский)[32].

«Суть связи этого кружка... жить некоторою общею жизнью, или – почти общею. Без всяких условий и уговоров они называют почти старейшего между ними, Мих. Ал. Новоселова, “авва Михаил”. И хотя некоторые из них неизмеримо превосходят почтенного и милого М.А. Новоселова ученостью и вообще “умными качествами”, но, тем не менее, чтут его, “яко отца”, за ясный, добрый характер, за чистоту души и намерений и не только выслушивают его, но и почти слушаются его» (В.В. Розанов)[33].

Когда в конце 1911 года распространились слухи о возможном рукоположении Григория Распутина в священники, Новоселов выпустил в своем издательстве брошюру «Григорий Распутин и мистическое распутство», где он не только документально изобличает всемогущего «старца» в хлыстовстве, но и резко обвиняет в попустительстве высшую церковную иерархию. Эта брошюра была запрещена и конфискована еще в листах в типографии, а за опубликование выдержек из нее газетой «Голос Москвы» на последнюю был наложен большой штраф. Именно после этой истории, получившей большую огласку из-за запроса в Государственной Думе о законности карательных действий властей, русское общество впервые осознало всю пагубность для России рокового союза трона и лжепророка Распутина.

Другим важным вопросом, уже не церковно-общественным, но церковно-догматическим, в котором голос Новоселова оказался значимым для всей Церкви, был вопрос об имяславии. Поводом к спорам 1912–1913 годов в русских монастырях на Афоне об Имени Божием послужила книга схимонаха Илариона «На горах Кавказа» (1-е изд. 1908, 3-е изд. 1912), в которой о. Иларион, бывший свыше двадцати лет афонским насельником, а затем подвизавшийся на Кавказе, описывая свой духовный опыт и объясняя спасительное действие молитвы Иисусовой, говорил о том, что Божественно само Имя Иисусово, что оно – Сам Иисус, ибо имя неотделимо от именуемого. По своему отношению к книге афонские монахи (а затем и широкая церковная общественность) разделились на две партии: одобрявших пафос почитания Имени Божия у о. Илариона (они называли себя «имяславцами») и отрицавших божественное достоинство имени (их имяславцы называли «имяборцами»). Последователи Илариона афонские монахи-имяславцы были объявлены еретиками («имябожниками») и насильственно удалены из Афона. М.А. Новоселов горячо защищал имяславие и издал в своей «Библиотеке» книгу иеромонаха Антония (Булатовича) «Апология веры во Имя Божие и во Имя Иисус» (М., 1913). Воззрения имяславцев были осуждены Константинопольскими патриархами Иоакимом III и Германом V, а 18 мая 1913 года и Святейший Правительствующий Синод Российской Церкви[34] осудил имяславие «как богохульное и еретическое» учение. На Святую Землю были посланы русские корабли с воинской командой, и летом 1913 года с Афона было вывезено насильно около тысячи монахов.

Новоселов был убежденным сторонником «имяславия», он полагал, что его разгром на Афоне во многом предопределил трагический путь России в дальнейшем. Но Синодальное послание, посвященное рассмотрению вопроса об Имени Божием, возмутило Новоселова не только по существу, но и по форме – как выражение усвоенного православной иерархией ложного католического взгляда на значение авторитета в Церкви. «Наша иерархия привыкла смотреть на себя (и привила этот взгляд пастве) глазами римского католика, видящего в своем первоиерархе непогрешимого судью в области веры... Изрекая строгий, безапелляционный приговор афонитам-имяславцам, Синод исходил из сознания иерархической непогрешимости»[35].

Следует отметить, что вопрос о почитании Имени Божия является непростым, в нем богословская проблематика тесно соединяется с проблематикой философии имени. В защиту имяславия выступили священники Павел Флоренский и Сергий Булгаков, философы В.Ф. Эрн, А.Ф. Лосев и др. Многие были недовольны поспешностью решения столь сложного богословского вопроса и Константинопольскими патриархами, и Святейшим Синодом.

Для решения всех церковно-юридических и богословских вопросов, связанных с Афонским делом, на Соборе 1917–1918 годов в отделе «Внешняя и внутренняя миссия» был создан «Подотдел об Афонском движении, связанном с почитанием Имени Божия». К сожалению, в связи с недолгим временем работы Собора (подотдел собирался всего три раза) никаких решений по этому вопросу принято не было. Окончательного разрешения он не получил и по сей день.

 

* * *

Большевистский переворот знаменовал начало новой эпохи в жизни Русской Православной Церкви – эпохи притеснений, гонений, преследований. Михаил Александрович Новоселов был одним из тех, кто твердо встал на защиту Православия в трудное для него время. Так, он был членом Временного Совета объединенных приходов города Москвы, и мы встречаем его имя на выпущенном этим Советом в начале февраля 1918 года воззвании-листовке, которая призывала верующих защищать храмы от посягательств богоборной власти, рекомендуя в случае посягательств власти на церковное имущество «тревожным звоном (набатом) созвать прихожан на защиту церкви», не прибегая, впрочем, к силе оружия.

Понятно, что подобные призывы к сопротивлению власти не могли остаться безнаказанными для их авторов. Для Новоселова в частности еще и потому, что он продолжал активно работать на ниве духовного просвещения, предоставив свою квартиру для занятий Богословских курсов, открывшихся весной 1918 года с благословения Святейшего Патриарха Тихона. На этих курсах Новоселов преподавал и сам. Многое из того, что было подготовлено Михаилом Александровичем для занятий на курсах, было затем использовано им в главном труде своей жизни – в «Письмах к друзьям».

Эта непрекращающаяся активность Новоселова неизбежно должна была привлечь к нему внимание органов ГПУ. После распространения весной 1922 года в церковных кругах Москвы резкого воззвания против обновленцев, озаглавленного «Братское предостережение чадам истинной Церкви Христовой», отпечатанного типографским способом в виде листовок и подписанного: «Братство ревнителей Православия. Издание друзей истины», чекистам не составило особого труда догадаться о причастности Новоселова к его составлению. В ночь на 12 июля они нагрянули к нему на квартиру с обыском, ордер на который подписал сам заместитель председателя ГПУ Генрих Ягода. По счастью предполагаемого арестанта дома не оказалось, однако возвращаться домой Новоселову было уже нельзя, и он переходит на нелегальное положение, «затерявшись» на бескрайних просторах еще помнящей Бога России.

Но и в новых условиях своего существования Новоселов не перестал работать на ниве церковной – вплоть до своего ареста в 1929 году. Памятником этой работы являются его «Письма к друзьям», которые он писал с 1922-го по 1927 год – время, когда за горячее слово о христианской вере можно было заплатить не только свободой, но и жизнью. Письма эти предназначались для распространения среди православных, они переписывались и перепечатывались.

Внешний разгром Русской Церкви в то время дополнялся и внутренней церковной разрухой, вызванной раскольничьей деятельностью обновленцев. В этих условиях разброда и шатаний твердая и непоколебимая православная позиция Новоселова, его авторитетное мнение по многим спорным вопросам имели для его современников огромное значение. В своих письмах он рассматривал общее учение о Церкви, ее роли в Божественном Домостроительстве, выяснял значение святоотеческого наследия, разбирал сущность Православия сравнительно с католичеством и протестантизмом. При этом важнейшая особенность его работы состоит в том, что почерпнутые из православного предания положения Новоселов применял к современной ему действительности, к анализу текущих церковных событий. Так, он раскрывал антиканонический характер «Живой церкви», деятелей которой он называл «церковными большевиками», не имеющими ясного понимания существа Церкви. Он указывал и на справедливость отвержения верующими нового календарного стиля, несмотря на соответствующее распоряжение законной церковной власти, ибо в Православии выразителем истины является весь церковный народ. В одном из писем Новоселов объяснял, что широко распространившаяся в то время «общая исповедь» допустима лишь в качестве подготовки к серьезной частной исповеди и никоим образом не может рассматриваться как подлинное церковное Таинство. В другом он категорически отвергал недопустимую даже в условиях разрухи в стране практику замены вина для Евхаристии различными суррогатами (водным настоем ягод, соками, сиропами и т. п.), в результате чего «великое бого- и тайнодействие подменяется лицедействием».

Уже в 1925 году «Письма» были в первый раз перепечатаны на машинке, хотя к тому времени было написано только 14 писем (именно этим объясняется хождение в самиздате сборника в составе первых 14 писем). Полный сборник из 20 писем был перепечатан позже, впервые все вместе они были изданы только в 1994 году.

Заключительное, 20-е письмо было написано Новоселовым в последний день уходящего 1927 года, который в его глазах был для Церкви самым тяжелым из всех предшествующих лет большевистской власти. Кощунственному разгрому подвергся Саров, жестокое опустошение постигло Дивеево. Но хуже того – «накренился и повис над бездной весь церковный корабль» – так воспринял Новоселов декларацию о лояльности митрополита Сергия, считая ее серьезной уступкой государственному безбожию.

Это последнее письмо, а с ним и вся книга Новоселова завершается следующими возвышенными словами: «Блажен, кто не отступит от Христа среди тяжких искушений, постигающих Церковь, воодушевляясь участием в ее всемирном торжестве, имеющем открыться по скончании мира». К этим блаженным мы, безусловно, должны отнести и самого Михаила Александровича: вскоре после написания этих строк он был арестован и вступил на крестный путь истинного последователя Христа – Христова исповедника и мученика.

 

* * *

О последних, тюремных годах жизни Новоселова сведения весьма скудны. Известно только, что он, как не принявший «Декларацию» митрополита Сергия и как один из идеологов и организаторов движения «непоминающих», был арестован 22 марта 1929 года в Москве и 17 мая 1929 года осуждён Особым Совещанием (ОСО) при Коллегии ОГПУ по статье 58.10 на 3 года лишения свободы. Как особо вредный элемент он был помещен не в лагерь, а в Суздальский политизолятор.

С апреля 1929 по февраль 1930 года в Москве проходил процесс по делу Всесоюзного центра церковно-монархической организации «Истинно-православная церковь». Новоселов был доставлен в Бутырскую тюрьму и проходил по делу как один из 32-х обвиняемых. Сотрудники ОГПУ отвели Новоселову роль руководителя этой организации, в качестве другого руководителя по делу проходил А.Ф. Лосев. Постановлением ОСО от 3 сентября 1931 года Новоселов был осуждён на 8 лет и отбывал срок в Ярославском политизоляторе.

От одного из заключенных, Ахмета Ихсана, чудом вырвавшегося на волю, имеются сведения о пребывании Михаила Новоселова в тюрьме[36]. Этот заключенный был турком, Новоселов, по-видимому, обратил его в Православие и был его духовным отцом. По его словам, среди своих соузников Новоселов пользовался большим уважением как человек, твердый в вере, его почтительно называли аввой и богословом – против последнего именования он неизменно возражал. В тюрьме Новоселов продолжал отмечать все православные праздники, памяти святых. Множество людей тянулись к нему, жаждали его духовного руководства, хотя он и не был священником, просили его святых молитв. Каждому хотелось получить духовный совет, духовное утешение. И хотя Новоселов и соблюдал осторожность, укрыться от всевидящего ока НКВД было невозможно.

7 февраля 1937 года он получил новый трехлетний срок – за контрреволюционную деятельность. 26 июня 1937 года его переводят из Ярославской тюрьмы в Вологодскую и возбуждают новое уголовное дело за «систематическое распространение среди сокамерников клеветнических сведений по адресу руководителей ВКП(б) и Советского Правительства с целью вызвать недовольство и организованные действия против установленных тюремных правил и за продолжение борьбы в условиях тюрьмы». Как и ранее, Михаил Александрович держался спокойно и твёрдо, предъявленного ему обвинения не признал. 17 января 1938 года он был приговорен ОСО к расстрелу.

Нет сомнений, что свой последний час Новоселов встретил, как и полагается истинному Христову воину, мужественно, во всем полагаясь на Промысл Божий о себе и за все славя Бога.

 

 

 

Примечания: