6 (19) июля
 
Преподобномученик
Феодор (Богоявленский)
 
Преподобномученик Феодор родился 27 декабря 1905 года в Тегеране в семье второго секретаря Русской дипломатической миссии, назначенного впоследствии консулом в город Исфагань, Павла Георгиевича Богоявленского, и в крещении был наречен Олегом. Павел Георгиевич был женат на дочери действительного статского советника Ольге Петровне Нечаевой, и у них родилось трое детей – Олег, как уже сказано, родившийся в 1905 году, Оль­га, 1907 года рождения, и Георгий, родившийся в 1910 году. В 1911 году Павел Георгиевич погиб в Персии. Ольга Петровна с тремя маленькими детьми переехала в Санкт-Петербург, где они стали жить на пенсию, получаемую ею от правительства за мужа. Олег со временем поступил учиться в ремесленное училище. По­сле большевистского переворота семья лишилась средств к суще­ствованию, и Ольга Петровна стала подрабатывать уроками музы­ки. В 1919 году в Петрограде начался голод, и у нее не стало и этого заработка. Выйти из бедственного положения им помог брат Ольги Петровны, профессор Александр Петрович Нечаев[1]. В 1920 году его назначили на должность ректора института в Са­мару, и он предложил сестре поехать с ним вместе с детьми. Но в 1921 году еще худшее положение с продовольствием наступило и в Самаре, и им в значительной степени пришлось жить тем, что удавалось выменять из вещей на муку. Олег поступил на работу, что поначалу явилось существенной поддержкой для семьи, так как он стал получать паек, но вскоре он заболел суставным ревма­тизмом, и работу пришлось оставить. В это время голод в Самаре достиг уже таких масштабов, что трупы умерших от голода целы­ми днями непогребенными лежали на улицах. Вся семья суще­ствовала на скудный паек, получаемый Ольгой Петровной за пре­подавание музыки в школе: он состоял из небольшого количества растительного масла, конины и патоки.
В 1922 году семья переехала вслед за Александром Петровичем в Москву; Ольга Петровна устроилась в школу учителем музыки и получила комнату. Жить им и здесь пришлось почти впроголодь и не на что было купить дров для отопления печки-времянки, ко­торую они поставили посреди комнаты. Белый хлеб был только по праздникам, до некоторой степени их выручали обеды у дяди-профессора.
По приезде в Москву Олег окончил курсы по подготовке в высшее учебное заведение и в 1924 году поступил на медицин­ский факультет Московского университета. Но его не удовлет­ворило обучение, ограниченное основами медицины, и он стал посещать литературно-философский кружок. Но занятий в уни­верситете и в литературном кружке оказалось для его души недо­статочно, он искал, чем бы мог послужить людям, и потому стал принимать активное участие в общественных инициативах по борьбе с беспризорностью. Ольга Петровна беспокоилась за сына, но как человек религиозный не могла противиться его христиан­скому порыву, тем более что и сама учила детей во всем полагать­ся на Бога. «Что бы ни случилось, – говорила она детям, – никог­да не забывайте, что на все воля Божия».
В 1926 году члены семьи стали прихожанами храма Святой Троицы в Никитниках, где настоятелем в то время был протоиерей Сергий Голощапов[a], высокообразованный человек и пре­красный проповедник. Основное помещение храма к этому вре­мени было закрыто, и богослужения совершались в подклети храма, где был расположен придел в честь Грузинской иконы Божией Матери. Первой задачей отца Сергия стало восстановление богослужения в соответствии с уставом, и богослужение здесь со­вершалось так, как оно совершается в монастырях.
Основную часть прихожан составляла молодежь. Олег с се­строй Ольгой пели на клиросе, а младший брат Георгий был чте­цом и прислуживал в алтаре. Свечного ящика в храме не было, деньги за свечи давали кто сколько мог. С тарелками для сбора пожертвований по храму также не ходили, но у дверей при входе стояла большая кружка, куда верующие могли опустить свою леп­ту. Богослужения совершались строго по уставу. После праздничных всенощных отец Сергий пояснял содержание читаемого за бого­служением Священного Писания, говорил о празднике и о бого­служении. После праздничной литургии всегда устраивалась об­щая трапеза.
В это же время прихожанами храма стали Василий Савельев, впоследствии архимандрит Сергий, и его близкие, образовавшие затем свою духовную общину. Долгое время эта община имела не­церковный характер, члены ее не считали, например, нужным но­сить нательные кресты, не придавая этому большого значения. Только в конце поездки в Саров в 1926 году они надели кресты, и то, вероятно, потому, что на это обратил внимание священник, ехавший с ними в одном поезде. Узнав, что они едут паломника­ми в Саров, он с недоумением спросил: «Как же на вас и крестов нет?» Это его недоумение им было тогда непонятно, и замечание об отсутствии крестов не встревожило их. Не понимали они значения и церковных молитв, и молитвенных правил, не имея обыкновения читать утренние и вечерние молитвы. Главное для них было общение друг с другом, этим общением они не могли насытиться, уделяя ему все свое свободное время, которого у них было в то время с избытком. Побывав во время паломничества в Саров в дальней пустыньке, где в течение продолжительного вре­мени подвизался преподобный Серафим, и увидев выкопанную преподобным под полом кельи «пещерку», куда он, скрываясь от многочисленных посетителей, уходил молиться, они пришли в недоумение от мыслей, как можно было преподобному «стоять и молиться перед стенкой землянки, на которой ничего нет, когда кругом бескрайние просторы и божественная красота леса, не­бес – свобода!» Свободу они понимали по-своему. Связанные сами душевными узами, пристрастные друг к другу, они ревниво относились к чужой свободе, непроизвольно для себя ограничи­вая и подчиняя свободу другого человека интересам и пережива­ниям «общины». Хорошо зная, что отпуск Олега в то время еще не закончился, а им нужно было уже уезжать из Сарова, они попыта­лись уговорить его прервать паломничество и не посещать отда­ленных лесных скитов, как он наметил себе. Но он не послушался их. «Печальная пустая поляна на краю монастыря. Она спускает­ся вниз к ручью, а за ним поднимается лес. Туда уходит Олег, не вняв нашим просьбам о единении. И на сердце у нас сиротливость и печаль», – спустя много лет, не переменив своего суж­дения и оценивая превыше всего самозначимость общины, писа­ла Лидия Савельева (монахиня Серафима). Ревнивое отношение было у членов общины и к их духовному отцу, иеромонаху Варна­ве (Гоголеву), когда он поселился в Москве в квартире, где жили Лидия с маленькой дочкой Екатериной, и когда прихожане нахо­дившегося неподалеку храма Вознесения Господня на Гороховом поле стали обращаться к нему за советами. Иногда отец Варнава «отправлялся утешать какую-нибудь недалеко живущую женщину, и это было для нас как-то грустно, – вспоминала монахиня Сера­фима. – Мы были целиком в своей родной семье и потому были ревнивы и не понимали потребности его общения еще с кем-то. <...> Мы верили, что путь служения, который послал нам Го­сподь, – это наша родная семья[b] и та любовь друг к другу, которая соединила нас всех воедино». Такое восприятие Церкви близ­кими ему людьми, подмена духовного душевным, становилось со временем все более тягостным для Олега.
В 1926 году Ольга Петровна тяжело заболела и Олегу пришлось уйти с 4‑го курса университета и поступить на работу делопроизво­дителем в Народный комиссариат просвещения. В 1927 году Оль­га Петровна скончалась. В том же году Олега призвали на военную службу, и он был зачислен в полк связи. Олег не скрывал от сослу­живцев своих христианских убеждений; всегда, прежде чем приступить к трапезе, он сначала про себя молился, а затем крестился. Это было начальством замечено, и его посадили на пять суток на гауптвахту в наказание за исполнение церковных обрядов. Здесь у Олега образовалось много свободного времени, и он описал в од­ном из своих писем впечатление от своей недавней поездки в Са­ровский монастырь. К нему пришло не тревожимое внешними заботами мирное состояние духа, которое вернуло его душе воспо­минание любви и покоя, когда становились дороги всякий каме­шек и каждая былинка Отечества, Богом данного земного дома.
«Засохшие комья земли больно отбивают подошвы ног, – пи­сал он. – Рядом с проезжей дорогой вьется узкая тропинка, иногда пропадая в начинающей уже желтеть ржи и в высоких сочных овсах. Далеко позади белеет Арзамас. А впереди – поля и холмы; и чудится мне, что эти поля должны кончиться за ближайшим холмом, и тогда откроется совсем другой мир. Какой? Я и сам не знаю, только представляется он мне глубоко отличным от того, который остался позади. Но вот дорога поднимается на холм, от­крываются новые дали, а „другого мира“ все еще нет.
Медленно, очень медленно движемся мы. На нашей телеге, свесив большие сапоги и седую бороду, сидит дед. Вскидываются и борода, и сапоги на ухабах, и изредка охает он. Не первый раз он в этих местах, поэтому не глядит он внимательно вдаль, не ло­вит солнца светлого луч и чудесного мира появление. Да и по сто­ронам он мало смотрит, а сидит на телеге, уставя бороду в землю, и терпеливо ждет конца пути, раздумывая о своей крестьянской доле. Знает он и провалившийся мост, и красный гостиный двор, и мелочную лавку у самой монастырской стены, и монахов – тех же окрестных крестьян. Все это знает он, и все же трясется дед на телеге семьдесят верст в надежде, что там, в монастыре, он все найдет, что нужно для его души. <...>
Загорелась ярким светом белая колокольня, а впереди уже бе­леет сумрак полей. И бежит этот сумрак все быстрее и быстрее. Вдруг в глаза бросился яркий солнечный свет и окутал все теплом. Застрекотали и запрыгали кругом кузнечики, закружились мош­ки, и воспрянула к жизни всякая тварь. Сбежала и у меня усталость с лица. Глаза радостью засветились. Я снял засохшие от гря­зи сапоги и в легких туфлях устремился вперед, вниз и вверх по холмам. Уже стало темнеть, и мало-помалу все покрылось звезд­ным небом. Потянулись кустарники, зацарапали ветви по обо­дьям колес, и на корнях тряско подкидывало телегу. А дальше дорога вдруг повернула в тень, где только звезды мигали сквозь молодую лесную чащу...
Пять дней вынужденного бездействия оживили во мне эти воспоминания. Несмотря на все мытарства, настроение у меня бодрое и спокойное. Много думаю о своих, но и за них я спокоен, так как верю, что о них не забудут, как не забудут и обо мне, красноармейце второй кабельной роты первого полка связи».
Оканчивал Олег службу в санитарном отделе Московского во­енного округа, и когда вернулся в Москву, приход, объединив­шийся вокруг протоиерея Сергия, распался, так как отец Сергий поминал за богослужением Местоблюстителя Патриаршего пре­стола митрополита Петра и не поминал его Заместителя митропо­лита Сергия, будучи не согласен с его церковной политикой. Часть прихода, преобразовавшаяся в это время в подобие общины во главе с Василием Савельевым, перешла в храм Космы и Дамиа­на в Старопанском переулке на Ильинке. Олег, хотя и был тесно связан с общиной, стал посещать Боголюбскую церковь, располо­женную на территории закрытого сразу после революции Высоко-Петровского монастыря. Насельники монастыря разошлись кто куда, и настоятель Боголюбской церкви, архиепископ Варфо­ломей (Ремов), собрал в приходе ревностных иноков, в основном насельников закрытой к этому времени Зосимовой пустыни. Они жили по квартирам неподалеку от церкви, стараясь сохранить в ней монастырское богослужение. Архиепископ Варфоломей благословил Олега обращаться для руководства в духовной жизни к архимандриту Никите (Курочкину), бывшему когда-то насель­ником Зосимовой пустыни. В начале 1929 года Олег был принят послушником в это импровизированное монашеское братство прихода, располагавшегося в стенах бывшего Высоко-Петровского монастыря.
Летом 1929 года Боголюбская церковь была закрыта, и приход вместе с монахами перешел в храм преподобного Сергия на Боль­шой Дмитровке. С переходом монашеской братии в приходский храм богослужения в нем стали совершаться по монастырскому уставу. Здесь Олег принял твердое решение – всю жизнь посвя­тить Господу, встать на путь монашеского делания, чтобы идти по нему до самой смерти. Грозным предупреждением звучали в его душе слова Господа: «никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия» (Лк. 9, 62).
24 ноября 1930 года Олег был пострижен в монашество с име­нем Феодор в честь преподобного Феодора Студита и 30 ноября того же года рукоположен во иеродиакона ко храму преподобного Сергия. Приняв монашество, он всей душой устремился к под­вижнической жизни, и, поскольку отношения с общиной и знакомыми имели в значительной степени пристрастный характер, он постарался на время отстраниться от них, не нарушая, однако, заповеди Христовой. Живя среди города и людей, он как бы ушел на время во внутреннюю пустыню, уединившись в крошечной ке­лье на колокольне.
Монашеский постриг Олега члены общины восприняли таким образом. «Видимо, Олюня[c] сообщила нам о дне пострига Олега. <...> Горько нам было. Но мы пошли. <...> В пять утра мы вышли, трамваев еще не было. Мы шли пешком до храма <...>. Была ме­тель. Ветер переметал тротуары снегом.
Первые темные двери были открыты. Мы вошли. Вторые, до половины стеклянные, были заперты изнутри. Ждем. И вот там, за стеклом, идет монах в черном. За ним, весь в белом, Олег. Монах делает земной поклон перед крайней иконой, прикладывается. За ним делает земной поклон и прикладывается к иконе Олег. Потом так же к следующей иконе. И так ко всем иконам правого придела. Потом переходят в левый придел и так же кладут земные поклоны и прикладываются. Потом уходят в переднюю часть храма.
Нам было жутко. Мы ничего не понимали. Мы знали только одно: мы теряем Олега теперь уж насовсем. И этот монах, кото­рый уводил его от нас, – это было так тягостно! Мы ушли на мо­роз, на ветер. Возвратились, когда уже шла служба, храм был по­лон народа. Потом все столпились впереди, вокруг Олега, этот темный монах наклонился над ним и что-то читал, а мы опустили лица низко до самой земли и горько плакали в эти минуты. И, помнится, мы сразу ушли».
Отец Феодор, однако, оставался благожелательно настроен ко всем членам общины, вовсе и не собираясь разрывать отношений только потому, что принял монашество. Пасху в 1932 году члены общины предложили ему отпраздновать вместе.
«Эта новая Пасха ознаменовалась для нас, в Москве, неболь­шой победой, – вспоминала Лидия Савельева. – Олег, теперь отец Феодор, который служил в Петровском монастыре и жил там же, в комнатке под колокольней, выразил желание быть с нами за Светлой заутреней и вместе встретить праздник. Тогда мы ходили в храм на Землянке[d]. <...>
Отец Феодор после службы пришел к нам в тупичок. Как тро­гательна была его любовь к маленькой Катюне[e], которую он оста­вил младенцем, теперь же это был сознательный маленький чело­вечек. Он не стыдился показать эту любовь, говорил и играл с нею, а она не смущалась его черной рясы».
В числе братии, служившей сначала в Боголюбской, а затем преподобного Сергия церкви, был молодой архимандрит Алексий (Сергеев). В 1923 году, когда ему исполнилось двадцать четыре года, он был рукоположен во диакона, в 1925‑м – пострижен ар­хиепископом Варфоломеем (Ремовым) в монашество, в 1927‑м – рукоположен во иеромонаха, в 1932‑м – возведен в сан архиман­дрита, в 193‑м – хиротонисан во епископа. Своей стремительной «карьерой» он целиком был обязан тесному сотрудничеству с ОГПУ, исполняя поручения этой организации по разрушению Церкви и регулярно направляя доносы на монашескую братию и прихожан. Многие близкие к приходу преподобного Сергия люди догадывались о его зловещей роли и сторонились его.
В начале 1933 года архимандрит Алексий сообщил в ОГПУ, что при храме преподобного Сергия созданы нелегальный монастырь и духовная академия. После ареста монахов и некоторых из при­хожан он выступил свидетелем против них, показав: «Сергиевская церковь по существу является нелегальным монастырем, где группируются контрреволюционные антисоветские элементы <...>. Контрреволюционная деятельность означенного нелегаль­ного монастыря проводилась в направлении активной борьбы с властью путем вербовки и обработки в антисоветском духе молодежи с целью создания контрреволюционных кадров тайного монаше­ства в советских учреждениях, путем нелегальных богослужений на квартирах с целью подготовки перехода в подполье, организа­ции нелегальной академии, организации нелегальной помощи сосланным за контрреволюционную деятельность церковникам <...>. Монастырем завербовано в тайное монашество шестьдесят человек <...>. Монашки руководились иеромонахами через еже­дневное писание рапортичек-помыслов о повседневной жизнеде­ятельности, на которые они получали от иеромонахов руководя­щие указания <...>. Я участия в этой контрреволюционной деятельности не принимал, <...> в силу служебных обязанностей по монастырю пришлось быть свидетелем означенных контрре­волюционных действий, о чем чистосердечно сообщаю».
28 марта 1933 года иеродиакон Феодор был арестован. Всего по делу, основанному на доносах архимандрита Алексия, ОГПУ аре­стовало двадцать четыре человека – священнослужителей и мирян.
1 апреля 1933 года следователь вызвал на допрос иеродиако­на Феодора и показал текст протокола допроса, составленный им на основе донесений осведомителя, предложив иеродиакону его подписать.
Ознакомившись с протоколом, иеродиакон Феодор написал: «Содержание данного протокола считаю не соответствующим действительности». Слово «не» он написал заглавными буквами и подчеркнул жирной чертой. На этом допросы закончены не были, но отец Феодор отказался давать показания, и следователь вынуж­ден был записать: «При последующих допросах Богоявленский от дачи каких бы то ни было показаний по существу отказался».
9 апреля 1933 года следствие было закончено и составлено обви­нительное заключение, в основе которого лежали показания архи­мандрита Алексия. Тексты показаний свидетелей были скрыты от обвиняемых, и роль архимандрита в их аресте осталась для них неиз­вестна. В тексте обвинительного заключения, в частности, говори­лось: «ОГПУ стало известно о существовании контрреволюционной организации церковников <...>. Практическая контрреволюцион­ная работа организации выражалась: в насаждении тайных монахов в советских учреждениях, занимающихся пропагандой контрреволюционных идей и обработкой в антисоветском духе служащих, главным образом молодежи; в создании нелегальных монастырей, являющихся очагами развернутой антисоветской агитации среди на­селения; в создании специальной нелегальной духовной академии для подготовки кадров контрреволюционного актива; в распростра­нении монархической литературы (дореволюционного издания) и создании спецфонда помощи ссыльным <...> церковникам».
27 апреля 1933 года Особое совещание при Коллегии ОГПУ приговорило иеродиакона Феодора к трем годам заключения в исправительно-трудовом лагере. 7 мая он был отправлен этапом в пересыльный лагерь в Новосибирске. Перед этапом ему дали свидание с сестрой, которая предполагала увидеть его печальным и изможденным после заключения в тюрьме. Но он вышел к ней радостный и бодрый. Благодать Божия давала силы быть стой­ким и мудрым; узы, переносимые ради Христа, не были омрачены отступничеством и малодушием, даруя мирное состояние душе. Уходила Ольга на свидание с братом из дома, где жили некоторые из членов общины Василия Савельева; никто из них не пожелал выказать узнику сочувствия, так как он принял монашество и тем самым, как считали они, изменил общине. Нарушила этот на­строй лишь дочь Савельевых Екатерина, которой было тогда пять лет. Узнав, что отца Феодора отправляют в лагерь, она попросила Ольгу, чтобы та подставила ей к шкафчику стульчик, забралась на шкафчик и сняла со стены свою любимую икону – изображение преподобного Сергия, молящегося об исцелении болящего юно­ши. Она протянула эту икону Ольге и сказала: «Передай от меня Федору и скажи ему, что я всегда буду его помнить».
«Грустно было у меня на сердце тогда, – писала Ольга супруге Василия Савельева Лидии, – но такое напутствие так согрело и усилило меня, что я с радостной душой ушла от нее. Трудно и пе­редать тебе, как она меня растрогала. Поистине Господь даровал ей чистое сердце и большую любовь».
В мае 1934 года иеродиакон Феодор с очередным этапом был отправлен во Владивосток, в 1-е отделение Дальлага. По прибы­тии на место во время посадки заключенных на пароход у него от­нялись ноги, и он был избит конвоирами, пытавшимися заставить его идти. Несмотря на побои, он не смог встать, и конвоиры вы­звали врача. После осмотра врач подтвердил, что тот действительно болен и ему нужна неотложная помощь, и это спасло отца Феодо­ра от расправы.
Выяснив, что иеродиакон Феодор имеет незаконченное выс­шее медицинское образование, врач взял его к себе помощником. Впоследствии отцу Феодору пришлось ассистировать более чем при ста операциях аппендицита, удалять зубы и принимать роды, так как в лагере, кроме них двоих, другого медицинского персо­нала не было. Желая как можно больше принести пользы страж­дущим, он старался быть для них врачом не только телесным, но и духовным, укрепляя словом истины больных и умирающих.
Попав в исправительно-трудовой лагерь, иеродиакон Феодор имел намерение не сообщать о месте своего нахождения и никому не писать, чтобы жить, полагаясь только на Бога, не надеясь ни на материальную помощь близких, ни на их согревающие душу слова поддержки. В той большой войне «против духов злобы под­небесных» (Еф. 6, 12), где воевал он как воин Христов, ему были не нужны ни излишки одежды, ни пищи, а только чистое сердце и просвещенная светом Христовым душа, не преклоняющаяся на грех. А что достаточно и что излишки, человек выбирает сам. Од­нако летом 1934 года, когда одно из писем от общины все же на­стигло его в лагере, он решил на него ответить. В ответах он везде, когда писал слово «семья», имел в виду общину, с которой был тесно связан по храму Святой Троицы в Никитниках. В это время его сестра Ольга ушла из общины, осознав необходимость в ру­ководстве более опытного духовника, и стала окормляться у схиархимандрита Игнатия (Лебедева)[f].
Члены общины в то время ощущали себя людьми, нашедши­ми истину, и уход кого-либо из общины воспринимался едва ли не как уход от Христа. Тесные, душевные отношения укрепляли пристрастие друг к другу, не помогая избавиться от страстей.
Упрекая иеродиакона Феодора, что он не удержал свою сестру в общине и даже способствовал, по его мнению, ее уходу, монах Сер­гий (Савельев) писал ему в концлагерь: «<...> Возвращаясь из дале­ких краев, я уже погостил в Архангельске, а теперь живу в деревне недалеко от Москвы. Жизнь родных трогательна, и мое пребыва­ние среди них – лучшее утешение, которое только возможно для меня в условиях моей жизни. Но, дорогой мой, в нашей жизни есть одно печальное событие, о котором мне нужно тебе написать. Ты знаешь, что Олюня оставила родных. <...> Сознавая и сложность твоего положения, и сложность твоих отношений с родными, я не хотел тебя беспокоить этим делом, но ты сам поспешил высказать свое мнение о нем, и это побуждает меня ответить тебе.
В этом вопросе снова выявилось наше разномыслие. Оно было печально тогда, когда касалось твоего ухода, не менее печально и теперь, когда касается твоей сестры. После той светлой незабы­ваемой беседы, которую мы имели с тобой два года назад, когда я был в Москве, согласись, друг, можно было ждать от тебя иного отношения к нам. Нельзя, дорогой мой, философствовать о люб­ви к родным и в то же время напутствовать свою сестру на уход от родных, да еще предупреждая, что „зрящий вспять не управлен“. Это жизнь с родными-то „вспять“? Неужели ты в самом деле ду­маешь, что Олюня, оставив родных, смотрит вперед? Видимо, так, хотя и кажется это невероятным. <...>
Тебе, вероятно, известно, что Олюня ссылается на авторитет некоторых близких нам с тобой людей, которые будто бы оправ­дывают ее решение и оказывают ей поддержку. <...>
Как бы ни были почтенны люди, на которых ссылается Олюня, а я их так же, как и ты, очень уважаю, однако в решении вопроса нашей жизни их авторитет недостаточен. Пока родные идут пра­вым путем, – писал он о своей общине как о Церкви, – оставить родных можно только ради ветхого мира, а не ради Господа. Вот, дорогой мой, истина, которую исповедуют родные. Эту истину может недопонимать Олюня, но как ты можешь забывать о ней?
Осмеливаюсь думать, что и Олюня, и ты, и те почтенные люди допускают ошибку и оправдывают то, что ради Господа оправдать нельзя. Ты знаешь: „Любовь не разъединяет“. Мы же с тобой и твоей сестрой оказались разъединенными. Что же нас разъедини­ло? Ответ ясный – нелюбовь. Также ясно и то, что эта нелюбовь победила не родных, а Олюню и тех, кто с нею. Хотя ты, дорогой брат, и утешаешь нас и себя тем, что за последние годы много недоуменных вопросов между тобой и родными разъяснилось, но разъяснились вопросы второстепенные, а сердце твое по-прежнему далеко от родных».
В ответном письме монаху Сергию иеродиакон Феодор писал:
«Владивосток, 8 октября 1934 г[ода]. <...> Твое письмо от 29 июля я получил. Под первым впечатлением не ответил, так как хотелось написать, чтобы не только отразилось чувство, вызван­ное этим письмом, но и постараться ясно и откровенно уяснить наши прошлые и будущие отношения.
Не буду защищать себя от упреков за свое письмо об Олюне. Отмечу только, что тем письмом я старался уничтожить всякие за­блуждения, твердо веря в силу нашей любви и общность жизнен­ного пути. <...>
Когда я получил первую открытку Лиды, разыскавшую меня на краю света, то она была для меня самым ярким и живым вы­ражением этой любви и связи. Я всем сердцем откликнулся на нее как родной ваш, не подумав о том, что таковым я, может быть, не имею права себя считать. То, что вы нашли меня такого, каким знали и каким искали, дало мне уверенность, что действительно я для вас родной, несмотря на последние годы. Вы же всегда оста­вались для меня самыми родными.
Новые обстоятельства моей жизни уничтожили много внешних и внутренних препятствий к нашему общению, и это общение те­перь могло бы проявиться во всей возможной при данных условиях полноте. Как мне хотелось возможно лучше воспользоваться этим!
С какою радостью я получал и читал письма родных, в которых находил все новые пути, связующие нас. Я видел, что эти годы, когда мы росли вдали друг от друга, возрастили в нас одни и те же плоды, потому что почва и семена были одни и те же. Я понимал, что лю­бовь к семье, чудесно укрепляющая жизнь, – выражение высшей и большей любви, объединяющей всех верующих в одну семью – Свя­тую Церковь. Если бы не любовь к Богу рождала любовь к семье и друг другу, то мертва была бы семья и взаимная любовь.
Теперь каково же мое место в этом? Могу ли я быть членом ва­шей семьи, связав себя с другой семьей самым неразрывным об­разом 24 ноября 1930 года?[g]
В нашу памятную встречу с тобой, дорогой мой брат, этот во­прос встал со всей категоричностью, и для нас обоих, как я пом­ню, было очевидно, что положительное решение его зависит от жизненности нашей внутренней связи, то есть чувствуем ли мы друг друга органически связанными между собой. Самое драго­ценное для меня в той нашей встрече было именно это сознание.
Мы тогда не предрешали дальнейших жизненных форм наше­го общения: дело было не в том, чтобы внешним образом менять свою жизнь. Задача заключалась в укреплении внутренней связи, которая неизбежно повлекла бы и внешние изменения. Когда я писал Олюне, для меня было ясно, что дальнейшее ее пребывание в семье для нее внутренне неоправданно и наличных общих сил не хватает для того, чтобы это изменить. <...>
Итак, когда я увидел, что жизнь Олюни в семье неоправданна и не содействует ее внутреннему росту, а скорее задерживает его, и когда она сообщила мне о своем не решении, а уже уходе из се­мьи, тогда я принял это как неизбежный в данный момент поло­жительный вывод из всей жизни последних лет. Мне было ясно, что в условиях ее жизни в семье ее внутренний кризис не находит разрешения, и в то же время я знал, что „петровские“ условия мо­гут очень помочь ей, и я совершенно искренно, по-братски напи­сал это вам, имея в виду прежде всего душевную пользу Олюни, с одной стороны, и всей семьи в целом, с другой.
Я был очень удивлен и огорчен, что не получил тогда никако­го отклика на то письмо, которое не могло остаться безразличным для родных, но я объяснял ваше молчание неполучением вами того письма и никак не полагал, что вы могли отнестись к нему так, как показало твое письмо. Конечно, можно возразить, что тут дело идет о самом существенном. А именно о любви и верности семье, но повторяю, что семью я понимаю как жизненное выра­жение нашей веры, и если она для кого-нибудь из нас перестанет им быть, весь смысл ее для него пропадет. Правда, меня можно упрекнуть в том, что я не верю в силу любви родных. Да, это, по­жалуй, верно.
Я убедился, что в настоящий момент семья не в силах помочь Олюне в ее внутренних затруднениях. Если это убеждение и во­обще это письмо лишает меня в ваших глазах права считать себя родным и членом вашей семьи, то я безропотно, хотя и с большой скорбью, подчинюсь этому. Это звание я не заслужил. Оно было дано мне вашею любовью и отношением ко мне в течение этого года. Слишком глубока и крепка взаимная связь между нами, не меркнущая в течение многих лет. Она рано или поздно проявится.
А теперь, если время для нашего плодотворного общения еще не наступило, будем молиться и трудиться раздельно. Для меня одна лишь память о вас служит постоянным источником радости и ободрения. Да хранит вас Господь».
Вернувшись из заключения, иеродиакон Феодор поселился в Егорьевске Московской области. Одна из сестер общины, мона­хиня Надежда (Сорокина), писала о его жизни здесь:
«Егорьевск, 16 февраля 1936 года.
Дорогие мои! С Феодором живем хорошо. Его присутствие нашу жизнь не нарушает, а дополняет. Как будто все это так и надо, и как будто мы всегда с ним жили вместе. Это внутреннее, а внешне наша жизнь принимает постепенно помимо нас такие формы, о которых можно было только мечтать.
Вечером под Сретение мы все были за всенощной. После все­нощной Феодор прочел нам оглашение преподобного Феодора Студита, и потом, как обычно, были вечерние молитвы. Наутро Феодор предложил отслужить обедницу, так как из-за работы мы не могли быть в храме за обедней. Мы отнеслись к этому сочув­ственно.
Встали рано. Прочитали утренние молитвы, третий час, а по­том обедницу. Против ожидания всю обедницу пропели хорошо, и все были очень рады. Вечер были дома. <...> Поздно вечером снова была общая молитва».
Вскоре, однако, иеродиакону Феодору пришлось переехать в город Тверь, переименованный к тому времени в Калинин, отку­да он писал 11 апреля 1936 года:
«Родные мои. Поздравляю вас всех с наступающим Светлым Праздником и желаю встретить его в духовной радости и единении. Я, слава Богу, провел это время как нельзя более мирно и содержа­тельно, чем вполне был вознагражден за лишения прошлых лет.
За время поста много передумал, и как-то впервые по приезде сюда совершенно спокойно, не будучи отвлекаем ничем посторонним. Теперь моя жизнь и перспективы на будущее яви­лись в новом свете. Но об этом поподробнее, если Бог благосло­вит, побеседуем по моем приезде в Москву. Я предполагаю к вам выехать в ближайшие дни».
При освобождении из заключения врач снабдил отца Феодора характеристикой, в которой отмечал его исключительную добро­совестность и редкие способности к занятию медициной и хода­тайствовал о предоставлении ему возможности закончить меди­цинское образование.
Нужно было решить: воспользоваться ли этим ходатайством и стать врачом или идти дальше по тесному и скорбному пути в священном сане монаха, пути, который в то время неизбежно вел на голгофу. Духовный отец и восприемник отца Феодора при по­стриге, архимандрит Никита, предоставил ему самому решить этот вопрос. Отец Феодор обратился за советом к сестре: «А как ты думаешь? Что ты посоветуешь делать?» В ответ на вопрошание брата Ольга стала молиться перед Казанской иконой Божией Матери, которой когда-то благословила их мать, и вдруг слов­но голос ясно услышала: «Вземшийся за орало да не зрит вспять». И она повторила эти слова вслух. Отец Феодор внимательно вы­слушал их и, кротко улыбнувшись, сказал: «Спасибо тебе, одна ты меня поддержала, мне это так было нужно». Теперь он уже не сомневался, какой выбрать путь. Он отправился в Патриархию с прошением, в котором писал, что желает служить Святой Церкви и принять священство.
26 мая 1936 года священноначалие направило его диаконом в храм Николая Чудотворца в большое село Амельфино Волоко­ламского района Московской области, где настоятелем в то вре­мя был протоиерей Александр Виноградов, живший на приходе вдвоем с супругой, так как детей у них не было. Отец Александр поначалу был недоволен его появлением и заявил, что диакона ему не нужно и вдвоем им не прокормиться – недостаточно у хра­ма доходов. Молча перенес отец Феодор неприветливый прием. Впоследствии настоятель полюбил его, как родного сына. Сво­ей кротостью, скромностью и нестяжательностью отец Феодор сумел победить недоброжелательное к себе отношение. Вскоре выяснилось, что священник страдал страстью винопития, дело доходило до тяжелых запоев. Это и было причиной его нежелания иметь сослужителей. Когда священник приходил в храм в таком состоянии, отец Феодор уговаривал его прилечь на лавке в алтаре и в этот день не служить. Затем выходил к народу и говорил: «Бра­тья и сестры, помолитесь, наш батюшка заболел, служить не смо­жет, расходитесь с миром по домам до следующего воскресенья». И так бывало не раз. Вскоре священник был арестован и расстре­лян, а храм был закрыт, и отцу Феодору пришлось материально поддерживать супругу священника.
12 мая 1937 года отошел ко Господу духовник иеродиакона Фе­одора архимандрит Никита, служивший в храме в честь иконы Божией Матери «Знамение» в селе Ивановском неподалеку от Во­локоламска. Смерть духовника стала большой потерей для отца Феодора, и он с грустью сказал: «Я готов еще раз пережить заклю­чение, лишь бы был жив батюшка».
Прихожане Знаменского храма в селе Ивановском предложи­ли отцу Феодору занять место почившего духовного отца, на что он дал свое согласие. Председатель церковного совета вместе с иеродиаконом Феодором отправились в Москву к архиепископу Дмитровскому Сергию (Воскресенскому) с ходатайством от при­хода о рукоположении иеродиакона Феодора во иеромонаха к Знаменскому храму.
Архиепископ Сергий ходатайство прихожан удовлетворил и в храме апостолов Петра и Павла на Преображенской площади в Москве рукоположил иеродиакона Феодора во иеромонаха. Пер­вую службу в Знаменском храме иеромонах Феодор совершил на сороковой день кончины духовного отца.
С ревностью и самоотверженностью принялся исполнять отец Феодор пастырские обязанности. Когда требовалось прича­стить больного, он в любой час и в любую погоду отправлялся из дома – и в дождь, и в мороз, и в распутицу. Денег за требы он не брал, а если видел нищету, то сам по мере возможности старался помочь. Своим усердием и милосердием он быстро стяжал лю­бовь прихожан.
Шел 1937 год. Власти приступили к закрытию последних еще остававшихся храмов, в иных случаях перед закрытием выставляя невыполнимые требования – уплатить произвольно назначенную сумму налогов. Если священник не мог заплатить, его лишали регистрации, а значит, и возможности служить, и храм тогда за­крывали. Так произошло и с иеромонахом Феодором. Он не смог уплатить налог, и храм в селе Ивановском был закрыт. Незадолго перед этим был арестован настоятель расположенного неподалеку Троицкого храма в селе Язвище протоиерей Владимир Медведюк[h]. Староста Троицкого храма продала корову и лошадь и уплатила налог, и отец Феодор стал служить в Троицком храме, прослужив здесь около года.
В то время духовенство находилось под бдительным надзором НКВД, который в качестве средства воздействия на духовенство пользовался вербовкой его в секретные осведомители, предва­рительно оказывая давление и создавая благоприятные для себя условия для переговоров и предложений. В декабре 1940 года по требованию НКВД были повышены налоги, которые должен был уплатить отец Феодор. Средств для их оплаты у священника не было, и его вызвали в суд – «благоприятное» место для перегово­ров, напоминающее о том, что может последовать в случае отказа. Перед началом судебного заседания отца Феодора пригласили в ка­бинет, где находились представители НКВД. Они потребовали от него показать паспорт и предложили стать секретным сотрудником.
– Мы тебе зла не желаем, – сказал один из них, – ты еще моло­дой, может быть, опомнишься. Дадим тебе такой хороший приход, что всегда будешь сыт. Налог с тебя будет снят вовсе. За это с тебя потребуется очень немного: подпиши вот эту бумажку, что когда будешь служить на этом приходе, то будешь держать нас в курсе дел и записывать наблюдения о своих прихожанах. Внимательно смотри, что там делается, и передавай нам.
Выслушав предложение, отец Феодор встал из-за стола и ска­зал: «Я не воспитан доносчиком!»
В ответ на это один из них, подскочив к отцу Феодору, вырвал из его рук паспорт, разорвал его и закричал: «Ах, ты отказываешь­ся! Ну так нигде больше и никогда не будешь служить! Вон из Мо­сковской области!» И на отца Феодора посыпались угрозы, сопро­вождавшиеся непристойной бранью.
Спустя некоторое время отцу Феодору был выдан паспорт с пометкой, запрещающей ему проживание в Московской обла­сти как человеку, отбывавшему срок в исправительно-трудовых лагерях. И он уехал в село Завидово Калининской области, посе­лившись в снятой им комнатушке. Но большей частью он жил в Москве у своих духовных детей или за городом у сестры Ольги в поселке Востряково, где ей принадлежала половина дома, состо­явшая из трех комнат.
22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война, од­нако это не остановило репрессий, направленных против Церкви. Ордер на арест отца Феодора был выписан в день начала войны. Его обвиняли в том, что он «является одним из руководителей ан­тисоветской подпольной организации церковников <...>, уста­навливает широкие связи с антисоветски настроенными церков­никами в Москве и Московской области и создает ячейки антисоветской организации под видом так называемых домашних церквей».
После начала войны въезд в Москву и выезд из нее были за­труднены, везде проверялись документы, участились аресты. С большим трудом отец Феодор добрался на этот раз до дома се­стры в Вострякове. Придя к ней, он сказал: «Ты знаешь, как я тебя люблю, как ты мне близка по духу и дорога! Я понимаю, ка­кой опасности я тебя подвергаю, но все-таки, несмотря на это, прошу тебя, позволь мне пожить у тебя некоторое время, чтобы подготовиться к смерти. Я знаю, что меня скоро возьмут, и знаю, что второй раз я уже не смогу пережить то, что пережил. Мож­но, я поживу здесь так, чтобы об этом никто не знал, даже сосе­ди?» – «Зачем ты меня спрашиваешь об этом, когда знаешь, что мой дом всегда является твоим домом?» – ответила Ольга. Уезжая в Москву на несколько дней, она оставляла отцу Феодору хлеб и воду, так как от всего другого он отказался, и вешала на наружную дверь замок, как если бы в доме никого не было. В тишине и уеди­нении отец Феодор много молился, готовясь к предстоящим ис­пытаниям и смерти.
Незадолго перед последним переездом отца Феодора к сестре его посетила здесь духовная дочь, постриженная им в монахини, у которой он часто останавливался в Москве. Вскоре после ее ви­зита в Востряково она была арестована. При обыске сотрудники НКВД нашли в ее сумочке железнодорожный билет с указанием станции. Наличие билета с названием станции подтолкнуло их искать отца Феодора здесь, и не было ничего проще установить, что здесь живет его сестра.
Отец Феодор был арестован 8 июля 1941 года. Около двенад­цати ночи раздался стук в дверь. Отец Феодор уже лег спать, но не мог уснуть и этот стук слышал. Сестра подошла к нему и тихонько сказала: «Это, наверное, пришла милиция с проверкой».
В доме был прописан под видом мужа Ольги их двоюродный брат, младший сын профессора Нечаева. Выйдя на веранду с до­мовой книгой в руках, Ольга Павловна увидела стоявших перед крыльцом четырех человек, двое из них были одеты в солдатскую форму. Она протянула им домовую книгу и сказала:
– Вот видите, здесь все в порядке, вот записана я, а вот мой муж. Он только недавно приехал из Москвы с работы, очень устал и сразу лег спать, пожалуйста, не беспокойте его.
– Нет, мы должны войти, зажгите свет, – потребовали они.
Войдя в комнату, она начала зажигать керосиновую лампу, руки у нее невольно задрожали, на что те сразу обратили вни­мание.
– Бери лампу и веди нас на чердак, – приказал один из них.
Ольга Павловна взяла лампу и пошла вперед. Двое сотрудни­ков НКВД пошли за нею, а двое остались внизу.
«Не надо, здесь он!» – закричал один из оставшихся.
Все вернулись в комнату, и Ольга Павловна увидела, что око­ло кровати отца Феодора стоят сотрудники НКВД и расталкивают его. Когда он встал во весь рост, они невольно отступили. Он сто­ял перед ними светлый, в белом подряснике, с очень бледным, но спокойным лицом, крайне исхудавший за время затворничества.
Повернувшись к Ольге Павловне, один из сотрудников НКВД выхватил револьвер и, направив на нее, закричал: «А ты еще укрывательством занимаешься! Знаешь, как по военному времени ответишь за это?!»
Но Ольга Павловна не испугалась и в свою очередь закричала на них: «Как?! Вы отнимаете у меня моего родного брата, да еще смеете на меня кричать?! Что же, я не имею права принимать его у себя, если я ему обязана всем... даже своим образованием?!»
Оторопев от неожиданности, тот опустил револьвер. Затем они стали обыскивать священника; выворачивая карманы, они нашли у него исписанный мелким почерком листок бумаги. Отец Феодор вырвал у них этот листок и, разорвав его на мелкие клочки и рас­кидав по полу, сказал: «Это вам нельзя читать, это переживания человека, которые, кроме меня, никто не должен знать».
Сотрудники НКВД пришли от этого в еще большую ярость и выхватили револьверы. Ольга Павловна стала их успокаивать и увещевать, объясняя, что это исповедь, которую священник обя­зан сохранять в тайне.
Они попросили ее выйти из комнаты, так как решили присту­пить к личному обыску и раздеть священника донага. Перед ухо­дом Ольги Павловны из комнаты отец Феодор тихо сказал ей: «Ты ничего не знаешь».
Обыскав священника, они разрешили ему одеться. Когда Оль­га Павловна вернулась в комнату, начался обыск в доме, продол­жавшийся до пяти часов утра. Сотрудники НКВД перелистали и перетряхнули каждую книгу.
«Вот сколько икон понавесили, моя мать давно выбросила из своей хаты все иконы, хоть и старая уже», – сказал один из офи­церов НКВД.
Отец Феодор заметил на это: «Ну что же, остается ее только по­жалеть, что на старости лет она потеряла разум».
Это услышал другой офицер НКВД и, перехватив обращенные на священника сочувствующие взгляды молодых солдат, с яро­стью закричал: «Ты что тут пропагандой занимаешься! Как сме­ешь еще разговаривать!»
Отец Феодор на это спокойно заметил: «Я не разговариваю, а отвечаю на то, что вы говорите».
Они стали обыскивать нижние ящики книжного шкафа. В од­ном из них хранился в футляре наперсный деревянный крест с золотым распятием. Он принадлежал другу отца Феодора иеромо­наху Косме[i], который перед тем, как отправиться в ссылку, отдал его Ольге Павловне на хранение. Увидев крест, сотрудник НКВД, не говоря ни слова, положил его к себе в карман и уже протя­нул руку к серебряной дарохранительнице, стоявшей на столике у окна рядом с кроватью, когда отец Феодор решительно сказал: «К этому вы не смеете прикасаться, это Святые Дары!»
В его голосе в этот момент прозвучала такая решимость, почти приказ, что рука грабителя невольно замерла в воздухе и опусти­лась.
Обыскивавшие перешли в комнату Ольги Павловны и стали искать в стоявшем под иконами шкафчике. На его верхней полке лежал маленький золотой крестик, который Ольга Павловна не но­сила из-за того, что оборвалась цепочка. К нему уже было протяну­лась рука, но она сурово сказала, что в этом шкафу все вещи при­надлежат только ей. На этом они прекратили в ее комнате обыск и, перейдя на веранду, стали осматривать содержимое шкафа, откуда вынули и забрали все фотографии, письма отца Феодора из заклю­чения, зарисовки, сделанные им в лагере, его студенческую фото­графию и две фотографии отца Космы. В шкафу находились так­же фотопортреты совершенно незнакомых Ольге Павловне людей. Она объяснила, что изучала фоторетушь и этим подрабатывала, но они все же вытащили фотопортреты из шкафа и положили на боль­шой стол, за которым сидел отец Феодор. И в это мгновение Ольга Павловна увидела в руках сотрудника НКВД вместе с фотопортре­тами большой оранжевого цвета конверт, которого у нее в доме ни­когда не было. Сотрудник НКВД, усмехаясь и предвкушая эффект, театрально вынул из конверта портрет Гитлера с немецкой надпи­сью и, довольный собой, вопросил: «А что это такое?» – «Я не знаю и никогда в жизни это не видел», – ответил отец Феодор.
Ольга Павловна поняла, что, не найдя при обыске ничего предосудительного, они сами подбросили этот конверт.
Сестра предложила отцу Феодору покормить его, но он отка­зался и лишь попросил, чтобы ему дали возможность помолиться перед уходом.
«Только смотри, чтобы это недолго было», – согласились было они, но вдруг растерялись и заспешили: «Ну, собирайся, шеве­лись, пойдем!»
Ольга Павловна в ответ решительно заявила, что они обязаны выполнить данное ими обещание, позволив брату помолиться. Они отступились, прибавив: «Только по-быстрому».
Отец Феодор надел полумантию и отслужил в комнате молебен перед Казанской иконой Божией Матери, перед которой когда-то Ольга Павловна молилась, чтобы дать ответ на вопрошание бра­та – по какому пути идти. Двери в этой комнате не было, и со­трудники НКВД с любопытством наблюдали за ним из соседней комнаты.
Помолившись, отец Феодор подошел к платяному шкафу, до­стал из него зимнюю рясу и скуфью, хранившиеся у сестры, так как ему все время приходилось ездить в мирском, чтобы не подво­дить людей, у которых он останавливался, и надел их.
Увидев это, офицер НКВД закричал: «Это еще что за маска­рад?»
Отец Феодор на это спокойно и с достоинством ответил: «Это не маскарад, я счастлив, что могу наконец надеть одежду, мне по­добающую». Затем он подошел попрощаться с сестрой, которая в это время горько заплакала, поцеловал ее и сказал: «Глупенькая, ну что ты плачешь, радоваться надо, а не плакать!»
Услышав эти слова, она широко открыла глаза и увидела перед собой его лицо – светлое, совершенно преображенное, излучаю­щее глубокий и неотмирный покой.
Отец Феодор вышел из дома, перед крыльцом стояла легковая машина. Прежде чем в нее сесть, он обернулся и благословил сестру широким крестом.
Допросы начались сразу же после ареста.
– За какие преступления вы были арестованы органами ОГПУ в 1933 году? – спросил его следователь.
– В 1933 году я был арестован по обвинению в принадлеж­ности к церковной группировке. Но виновным себя в предъяв­ленном мне обвинении я не признал, – ответил иеромонах Фе­одор.
– Кто, кроме вас, в 1933 году был привлечен к судебной ответ­ственности из числа ваших сообщников в антисоветской церков­ной группировке?
– Как на следствии, так и на суде мне не были предъявлены ма­териалы обвинения, а поэтому я абсолютно не знаю, кто привле­кался вместе со мной.
– Чем вы занимались в Завидове и на какие средства жили?
– В период своего проживания в Завидове я выезжал к своей сестре и получал у нее чертежно-художественную работу. Не­сколько раз я ездил в Волоколамский район, где я проживал по нескольку дней у своих знакомых в селах Гряды, Амельфино, Лысово и в самом Волоколамске. Мои знакомые поддерживали меня материально.
– Назовите ваших знакомых, у которых вы останавливались в селах Волоколамского района и в Волоколамске после того, как вам было запрещено пребывание в Московской области.
– Я считаю невозможным называть этих людей и впутывать их в свое следственное дело и поэтому называть их не хочу.
– Несмотря на то, что вы разоблачены как враг народа и со­ветской власти, вы вместо откровенных признаний своей вины решили следствию оказывать сопротивление. Мы предупреждаем вас, что это бесполезная затея, так как вы будете разоблачены.
Допрос на этом был прерван, возобновившись лишь через не­которое время, когда подследственный, по мнению следователя, стал способен отвечать на вопросы.
– Состояли ли вы на учете как военнообязанный? – спросил следователь.
– До декабря 1940 года. Затем с военного учета я был снят по болезни. В декабре в Завидове я проходил переучет и был признан годным к несению нестроевой службы, и мне был выдан на руки военный билет, который отобрали во время обыска и ареста.
– Вам было известно, что, согласно указу Президиума Верхов­ного Совета СССР, 1905 год, в котором вы родились, мобилизуется на войну с фашистской Германией?
– Да, это мне известно было.
– Явились ли вы в военкомат, в котором состояли на учете как военнообязанный?
– Нет, не явился.
– Значит, вы уклонились от мобилизации и службы в Красной армии и стали дезертиром?
– Живя в Завидове до 24 июня 1941 года, я никакого мобили­зационного листка не получил и поэтому выехал в город Воло­коламск, договорившись со своей хозяйкой, что в случае вызова меня по мобилизации в военкомат она мне об этом сообщит.
– Сообщили ли вы в местный военкомат, на учете которого состоите как военнообязанный, куда и по каким делам вы выез­жаете?
– Нет, такого сообщения я не сделал.
– Значит, зная, что ваш год подлежит мобилизации и что вы, может быть, будете также мобилизованы, вы без разрешения военкомата уехали с прежнего места жительства, правильнее го­воря, дезертировали от военной службы в военное время?
– Злого умысла у меня не было, и поэтому дезертиром я себя не считаю.
– Как вы можете так нахально врать, отрицая свое дезертир­ство? Ведь мобилизация началась 23 июня, а вы из Завидова уеха­ли 24 июня 1941 года. Разве это не дезертирство?
– Я отрицаю свое умышленное уклонение от службы в Крас­ной армии. Уезжая из Завидова на несколько дней, я предполагал вернуться, но, приехав в Волоколамск, не мог выехать из-за соз­давшихся трудностей.
– Куда вы выехали из Волоколамска?
– Из Волоколамска я выехал в город Каширу.
– Сколько времени вы прожили в Кашире?
– В Кашире я был только один день – 27 числа. Из Каширы уехал к своей сестре Ольге Павловне Богоявленской, проживаю­щей в Вострякове. 29 июня 1941 года я прибыл в Москву и пытал­ся достать билет на проезд в Завидово, но билет я не достал и вер­нулся к сестре.
– Назовите фамилии, имена и отчества лиц, у которых вы про­живали в Волоколамске, Кашире и Москве.
– Я считаю для себя нравственно невозможным называть след­ствию лиц, у которых я проживал, и на этот вопрос давать ответ отказываюсь.
– Вы после того, как вам было запрещено пребывание в Мо­сковской области, приезжали в город Москву?
– Да, после того, как получил запрет на проживание в Москов­ской области, я раз десять приезжал в Москву и каждый раз жил два-три дня.
– Зачем вы ездили в Москву?
– В Москву я заезжал проездом и останавливался у своих мо­сковских знакомых, некоторых я исповедовал у них на дому.
– Назовите этих ваших знакомых.
– На этот вопрос я давать показания отказываюсь и называть своих знакомых, у которых я в Москве останавливался, не буду.
– Вы арестованы за проводимую вами организованным путем антисоветскую работу и по этому вопросу на следующем допросе вам придется давать развернутые показания, а сейчас допрос пре­рывается.
Следствие велось сначала в Москве, а затем, когда в конце июля 1941 года войска фашистской Германии стали стреми­тельно приближаться к столице, иеромонах Феодор вместе с другими заключенными московских тюрем был перевезен в Саратов. Отца Феодора вызывали на допросы ночью, днем не давая спать и на допросах беспощадно избивая. Однажды его принесли в камеру с лицом, превращенным в одну кровавую массу – у него была вырвана часть бороды вместе с кожей. Сле­довали требовали, чтобы он назвал имена всех своих духовных детей и людей, с которыми близко общался. Понимая, какой вред это может им принести, отец Феодор отказался назвать кого бы то ни было.
– Вам предъявлено обвинение в том, что вы, находясь на не­легальном положении, являлись одним из руководителей контр­революционной организации церковников и проводили анти­советскую пораженческую агитацию. Вы признаете себя в этом виновным? – спросил его следователь.
– В предъявленном мне обвинении виновным себя не при­знаю, так как выдвинутое мне обвинение является необоснован­ным, – ответил священник.
– Вы напрасно пытаетесь скрыть от следствия свою преступ­ную деятельность. Следствие располагает вполне проверенными неопровержимыми материалами, изобличающими вас в антисо­ветской работе. Намерены ли вы после этого говорить правдиво следствию о своей преступной работе?
– Никакой преступной антисоветской деятельности я не вел и, следовательно, никакие материалы, свидетельствующие о такой деятельности, мне неизвестны.
8 сентября закончился отведенный законом срок следствия, и следователи испросили у прокурора разрешение на его продление, мотивируя тем, что «по делу необходимы дополнительные допро­сы арестованного <...> с целью вскрытия его антисоветской работы и связей». После этого допросы возобновились.
– Какие связи вы имеете по Москве и по другим городам Со­ветского Союза? – спросил отца Феодора следователь.
– Связей у меня никаких нет, но в Москве и в других местах у меня имеются знакомые.
– Назовите фамилии и адреса ваших знакомых.
– Поскольку эти знакомства носят личный характер, я назвать их фамилии и адреса не считаю возможным.
– Вы не желаете назвать фамилии и адреса ваших знакомых, потому что они являются вашими соучастниками по контррево­люционной деятельности. Так ведь?
– Нет, не так. Я не хочу, чтобы в моем следственном деле фи­гурировали знакомые, которые даже не принадлежат к священно­служителям.
– При вашем аресте вы уничтожили какую-нибудь записку?
– Да, во время моего ареста я разорвал одну записку, которую мне прислала одна из моих знакомых.
– Назовите фамилию этой знакомой.
– Фамилию этой знакомой я также назвать не могу.
– Следствие вас предупреждает, что за провокационное поведение на следствии, выражающееся в отказе назвать свои связи, вы понесете большее наказание. Поэтому еще раз предлагаем назвать этих лиц.
– Я не считаю провокационным поведением то, что не желаю назвать своих знакомых.
За время, дополнительно отведенное для ведения следствия, следователи ничего не добились, и следствие было продлено еще на месяц.
– Когда вы встали на путь борьбы с советской властью? – спро­сил следователь.
– Я никогда не вел борьбы с советской властью и считаю это несовместимым с моими религиозными убеждениями, – ответил священник.
– Вы говорите неправду. В марте 1933 года вас судили за контрреволюционную деятельность, значит, сама деятельность нача­лась значительно раньше. Вот вас и спрашивают, с какого време­ни вы ведете борьбу с советским государством.
– Я не вел борьбы с советской властью, и судили меня в 1933 году неправильно.
– Следствию известно, что вы после выхода из лагеря вновь возобновили работу по созданию контрреволюционной организации под видом создания в Москве и Московской области так называе­мых домашних церквей.
– Я утверждаю, что и до первого своего ареста, а также и после выхода из лагеря я никакой контрреволюционной работы не про­водил и никаких домашних церквей не создавал.
– Когда вы официально остались без места?
– В декабре 1940 года мне выдали новый паспорт с запреще­нием проживать в пределах Московской области, таким обра­зом, я должен был выехать из села Язвище, где я был священ­ником.
– С декабря 1940 года по день вашего ареста чем вы занима­лись?
– Через своих знакомых, проживавших в Москве, а также через свою сестру я получал работу по графике, ретушировке портретов и тому подобному, этим и занимался.
– А церковной деятельностью вы в этот период занимались?
– Нет, не занимался.
– Значит, вы утверждаете, что с декабря 1940 года по день ва­шего ареста занимались художественной работой, которую полу­чали через своих знакомых?
– Да, это именно так.
– Назовите ваших знакомых, которые давали вам художествен­ную работу.
«На этот вопрос обвиняемый дал контрреволюционный ответ, и я его не записал», – отметил в протоколе допроса следователь.
– Вы отказываетесь назвать своих знакомых, которые вам яко­бы давали художественную работу, потому что таких знакомых не существует в природе.
– Нет, такие знакомые есть, но говорить о них я не могу.
И снова начались допросы. 9 ноября 1941 года был составлен очередной протокол.
– Вы намерены рассказывать о своей антисоветской деятель­ности? – спросил отца Феодора следователь.
– У меня никакой антисоветской деятельности не было, и по­этому мне нечего рассказывать, – ответил тот.
– Вы намерены назвать своих соучастников по антисоветской деятельности?
– У меня не было антисоветской деятельности, и поэтому со­участников никаких нет.
– В 1933 году, когда вас арестовали в первый раз, вы на след­ствии назвали своих соучастников?
– Мне тогда такого вопроса не ставили.
– Хорошо. Тогда назовите их сейчас.
– Так как антисоветской деятельностью я не занимался, поэто­му и никаких соучастников у меня не было.
– Вы как и в 1933 году, так и сейчас пытаетесь скрыть своих со­участников по контрреволюционной деятельности. Еще раз пред­лагаем назвать таковых.
– Больше ничего показать не могу.
– Следствию известно, что одним из видов вашей контрре­волюционной работы была агитация против службы в Красной армии.
– Я это отрицаю. Никогда такой агитации не проводил.
– Вы должны были явиться в призывной пункт, когда фашист­ская Германия напала на Советский Союз?
– Так как мой год подлежал призыву, то в военкомат я должен был явиться.
– Почему же вы выехали с места призыва?
– С места призыва я выехал потому, что желал справить свои христианские обряды, а именно исповедаться и причаститься.
– Ну, а потом почему не явились на место призыва?
– Потому что не давали билетов из Москвы до Завидова.
– Сколько километров до Завидова?
– От Москвы до Завидова сто двадцать километров.
– Почему же вы не пошли пешком?
– Мне и в голову это не пришло.
– А почему же вы не обратились в первый попавшийся воен­комат, чтобы он вам помог выехать к месту призыва?
– Я боялся идти в военкомат, потому что не имел права прожи­вать в Москве и Московской области.
– Вы читали воззвание московского митрополита Сергия, в котором он призывал верующих идти служить в Красную армию?
– Да, такое воззвание я читал.
– Значит, по закону вы должны были явиться на призывной пункт, плюс к этому же вас призывала и Церковь, и все-таки вы не явились.
– Да, не явился и в этом признаю себя виновным.
– Почему же все-таки вы не явились?
– На призывной пункт я не явился по причинам, изложенным выше.
– Ваши доводы неявки в военкомат для призыва слишком не­убедительны. Вы не явились на призыв, потому что, являясь вра­гом, не хотели защищать Советский Союз, так ведь?
– Нет, это не так. Справив свои христианские обряды, я готов был явиться на призыв, но не смог, так как не мог достать билета для проезда к месту призыва.
По окончании следствия 10 ноября 1941 года было составлено обвинительное заключение, направленное органами НКВД в про­куратуру, которая не согласилась с обвинением отца Феодора в антисоветской деятельности, считая его недоказанным. «Обвиня­емый в предъявленном обвинении виновным себя не признал, – писал прокурор. – Показал по делу следующее: в 1926 году ушел с 3-го курса медицинского института, <...> посвятил себя монаше­ской деятельности. <...> Принадлежность к антисоветской организации и антисоветской агитации материалами дела не доказана. Поставить на рассмотрение Особого совещания при НКВД СССР как с[оциально] о[пасный] э[лемент]».
Началось новое следствие, длившееся почти два года. Руко­водство НКВД уже не обвиняло иеромонаха Феодора в создании контрреволюционной группы, а только в дезертирстве.
3 февраля 1943 года следователь вызвал отца Феодора на оче­редной допрос.
– Вам предъявляется дополнительное обвинение в том, что вы, с целью уклонения от призыва в Красную армию по мобилизации, проживали на нелегальном положении, то есть совершили престу­пление, предусмотренное статьей 193-й пункт 10 «а» УК РСФСР. Признаете ли себя виновным в этом?
– Виновным я себя в уклонении от призыва в Красную армию не признаю. Могу признать себя виновным только в том, что я в период мобилизации без разрешения Завидовского райвоенкомата, в котором состоял на учете, выезжал к сестре, чтобы повидаться, зная о том, что мой год призывной и я могу быть призван в Крас­ную армию.
– Ваш ответ неубедительный, стараетесь скрыть от следствия действительность! Намерены ли вы давать правдивые показания по поводу уклонения от призыва в Красную армию, так как к се­стре вы поехали не с целью повидаться, а с целью уклониться от призыва в Красную армию. Так ли это?
– Уклониться от призыва в Красную армию я цели не имел, а к сестре ездил, чтобы повидаться, где и задержался ввиду того, что не мог достать билет для проезда. А потому повторяю, что вино­вным себя в предъявленном обвинении в уклонении от призыва в Красную армию по мобилизации не признаю.
Следствие закончилось в июне 1943 года. Отца Феодора обви­нили в том, что он «вел антисоветскую агитацию и уклонился от службы в Красной армии...». «Виновным себя не признал, – написал следователь в обвинительном заключении. – Изобличается специальными материалами».
Следователи предлагали приговорить иеромонаха Феодора к пяти годам заключения в исправительно-трудовом лагере. Но когда документы поступили к руководству НКВД и прокуратуры, мнения разделились: прокурор предложил ограничиться пятью годами ссылки, значительную часть срока которой обвиняемый уже отбыл, находясь под следствием.
26 июня 1943 года Особое совещание при НКВД СССР при­говорило иеромонаха Феодора к пяти годам ссылки в Крас­ноярский край. После приговора священника перевели из са­ратовской тюрьмы № 1 в город Балашов Саратовской области в тюрьму № 3 для отправки в Красноярский край по этапу. Но сбылось предчувствие исповедника, что это заключение ему не суждено будет пережить. Иеромонах Феодор скончался в за­ключении в городе Балашове 19 июля 1943 года и был погребен в безвестной могиле.
Незадолго перед последним арестом отец Феодор писал своей духовной дочери Ольге Кавелиной: «Смирение – без труда спасе­ние, как единогласно говорят св[ятые] отцы. Приобретается же оно не сразу, но когда человек испытает и перетерпит многую болезнь и изменение своему страстному устроению. Случаи к это­му в жизни – на каждом шагу, и нам остается, принимая все скор­би как от руки Божией, обращать [их] в свою духовную пользу. Невозможно же этого совершить на деле, если не имеем постоян­ной памяти Божией и сознания своей греховности и неисправно­сти. А то и другое получим не иначе, как через молитву. Поэтому молитва есть основание и корень духовной жизни. Как же мо­литься? Стараясь ум свой отвлекать от внешних, собирать его в слова молитвы для начала хотя бы внешним образом, многократ­ным повторением этих слов: Г[осподи] И[исусе] Х[ристе] С[ыне] Б[ожий], помилуй мя грешн[ого]. А чтобы не осталось это дела­ние одним упражнением ума, надобно и сердце понуждать вни­мать ему. Все же совершаемое не почитать делом великим и высо­ким, а, наоборот, видеть в этом крайнюю свою немощь и нужду в помиловании, как и есть на самом деле». 
 
Игумен Дамаскин (Орловский)
«Жития новомучеников и исповедников Церкви Русской. Июль. Ч.1»
Тверь. 2016. С. 211–248 
Примечания

[a]Священномученик Сергий Голощапов; память 7/20 декабря.
[b]Имеется в виду община.
[c]Сестра Олега Богоявленского – Ольга.
[d]Храм Покрова Пресвятой Богородицы на Лыщиковой горе. В советское время не закрывался.
[e]Екатерина, дочь Василия Петровича и Лидии Николаевны Савельевых.
[f] Преподобномученик Игнатий (в миру Александр Александрович Лебедев); память 30 августа / 12 сентября.
[g]24 ноября 1930 г. Олег Богоявленский был пострижен в монашество.
[h]Священномученик Владимир Медведюк; память 20 ноября / 3 декабря.
[i]Преподобномученик Косма (в миру Павел Степанович Магда); память 2/15 декабря.

[1]Нечаев Александр Петрович (1870–1948), профессор, выдающийся ученый в области общей, экспериментальной и педагогической психологии, ор­ганизатор отечественной науки психологии. Директор Самарского педа­гогического института (с 1917 г.) и после его преобразования в Самарский университет его первый ректор. С 1919 г. председатель совета, затем ректор Института дошкольного воспитания. В 1921 г. был избран профессором Мо­сковского государственного психологического института, в 1922–1925 гг. был его директором. В 1935 г. репрессирован.