Русская Православная Церковь в конце ХХ – начале ХХI века была поставлена перед необходимостью изучения своей истории, существенным элементом которой в ХХ веке являлись репрессии. Изучение истории Церкви в ХХ веке проходит в двух разных плоскостях. Это – изучение репрессий как таковых, коснувшихся всех социальных слоев нашего общества, изучение судеб репрессированных, и изучение тех репрессированных, которые прославлены как новомученики. Все области изучения нужны и полезны как для нашего общества, так и для образовательного процесса. Они полезны потому, что могут явиться началом фундаментального исторического знания о прошлом нашей страны, позволяющего твердо стоять на научных основах, что позволяет не становиться жертвой пропаганды. Когда мы точно что-то знаем из истории нашей страны, это знание становится частью нашей личной жизни, мы знаем, с кем мы солидарны и единомыслены и с кем принципиально расходимся во взглядах. Когда в 1991 году было разрушено государство, наше общество не было готово к изучению отечественной истории во всех ее тонкостях и, в особенности, к осознанию тех страданий, которые пережили люди в ХХ веке, хотя именно это помогло бы нам правильнее расставлять жизненные приоритеты, позволило бы свои переживания не оценивать столь трагично, как бывает, когда человек рассматривает себя вне исторической действительности. Свидетельством недооценки необходимости полного изучения архивных материалов и отсутствия умения такого изучения стали некоторые местные канонизации, совершенные в первой половине 1990-х годов. Оправданием может быть лишь то, что отложившиеся в архивах документы 1920–1940-х годов представляют собой безбрежное море, в котором непросто разобраться. Нужны какие-то качества, какой-то мотив, чтобы не сбиться с пути во время блуждания по историческим дебрям и буреломам человеческих домыслов и мифов.

Выдающийся церковный историк В.В. Болотов писал, что «величайшая любовь к истине должна составлять необходимое качество историка. <...> Подобное служение истине должно быть поставлено как особое требование, потому, что ложь в истории и наиболее преступна и наиболее вредна. Она преступна, ибо, несомненно, сознательна и не может быть ошибкой, как в гнозисе. Она вредна, ибо непоправима, в противоположность, напр., математике и другим дедуктивным наукам, где каждый может исправить допущенную ошибку простой проверкой. История идет синтетическим путем <...> она должна покоиться на свидетельствах очевидцев, ибо говорит о предметах существовавших. Поэтому историк-свидетель, не говорящий истины, приносит вред непоправимый, если только он единственный свидетель известного события»[1].

В начале девяностых годов мало кто пользовался подобным представлением об условии изучения материалов, не было и самих материалов. А наше понимание личности человека, загадочной и противоречивой, остающейся таковой даже тогда, когда она просвещена верой Христовой, ограничено по отношению не только к духовному миру человека, но даже и к душевному. Мы зачастую считаем, что нравственный и тем более верующий человек не может, например, в течение своей жизни кардинально меняться, и причем до противоположности, хотя это представление и противоречит фактам действительности. Живущий человек не обречен быть ни злодеем, ни праведником. Из истории Церкви мы знаем, что великие подвижники, достигшие духовных высот, чудотворцы и молитвенники, падали не только относительно достигнутых ими высот духовной жизни, но и нравственной. И пускались в мирское плавание, окунаясь в грязные волны мира сего и даже забывая о прошлой своей духовной жизни, во всяком случае, она не была в них актуализирована, существуя почти как постороннее их последующей жизни воспоминание. В этом смысле канонизация святых в конце ХХ – начале ХХI века стала в идейном плане трагическим столкновением между действительной святостью и неким о ней представлением, когда человек формулирует представление о святом, ничего общего не имеющее с действительным святым, образом и подобием Божиим, но как отражение самого себя, свою ограниченность распространяя и на Божий мир. «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия… – пишет апостол Павел. – Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может» (1 Кор. 2, 14–15). Трагичность положения, однако, заключается в том, что душевный человек может и не осознавать этого.

До 1999 года, кроме общецерковных причислений к лику святых новомучеников, существовали и местные канонизации, так например, состоялась местная канонизация Онуфрия (Гагалюка; 1889–1938), архиепископа Курского и Обоянского. Материалы о священномученике Онуфрии, расстрелянном на Дальнем Востоке в 1938 году, были первыми поданы в Синодальную комиссию по канонизации святых на предмет канонизации в лике местночтимых святых. Материалы состояли в основном из проповедей архиепископа Онуфрия, но что касается главного – материалов об исповедническом и мученическом подвиге архиепископа, то таковые тогда полностью отсутствовали. Их заменяли справки о реабилитации из прокуратуры Харьковской области и Комитета государственной безопасности по Харьковской области, а также справка о смерти 1 июня 1938 года, полученная из прокуратуры Хабаровского края. Архиепископ Онуфрий был канонизован в 1993 году в лике местночтимых святых Харьковской епархии. В том же году, в соответствии с прошением архиепископа Курского и Рыльского Ювеналия, по благословению Патриарха Алексия II, он был причислен к лику местночтимых святых Курской епархии. В данном случае материалы судебно-следственных дел были изучены уже после местной канонизации; они показали твердость архиепископа Онуфрия перед лицом жестоких испытаний и верность Христу. Это позволило впоследствии включить его имя в Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской для общецерковного почитания.

Но это счастливый случай, когда канонизация, совершенная без предварительных исследований, не вошла в противоречие с историческими материалами и личностью самого исповедника. Обычно в процессе изучения материалов к канонизации исповедника, вскрываются такого рода противоречия, что приходится ограничиваться рамками исключительно исторического исследования. Поэтому процесс изучения материалов о репрессированных, когда исследователи ставят целью довести изучение до формальной канонизации, не может строиться на фрагментарном знании или даже и полном изучении, но не дающем исчерпывающего знания о пострадавшем, как исповеднике. Само по себе изучение архивно-следственных дел с целью канонизации таит в себе большую опасность, так как заданная цель начинает влиять на процесс изучения, искажая взгляд исследователя, и происходит подгонка под ответ. У исследователя в принципе не может быть такой цели, а если она появляется, это уже повлечет за собой методологические ошибки. Цель исторических исследований, в частности материалов о репрессированных, может быть одна – установление истины.

Другая проблема связана с изучением и написанием житий мучеников. Здесь агиограф сталкивается с еще большими трудностями. Обычно жития подвижников писались на начальном этапе учениками подвижников или записывались на основании устного предания, бытовавшего в том или ином монастыре, где жил подвижник. Жившие позже агиографы, ставившие перед собой задачу составить более полное житие святого, таким образом, уже имели в руках тексты житий, которые ими подвергались анализу, литературной обработке, в некоторых случаях проверке по другим, включая архивные, источникам. Так писали святители Макарий Московский, Димитрий Ростовский, Филарет, архиепископ Черниговский, и другие.

Совершенно в ином положении оказывается агиограф, исследующий материалы о новомучениках. Перед ним нет готовых житий, вообще нет текстов, которые бы связно излагали биографию мученика. В лучшем случае это биография, написанная кем-то из близких мученику людей, но и таковых вряд ли найдется более десятка на всю Россию, включая биографию священномученика Онуфрия. Само написание биографий мучеников в годы существования советской России было делом опасным для составителя. Фиксация сведений о мучениках означала фиксацию совершенного государством преступления, массовых арестов и убийств священнослужителей и мирян. Подобное отрицалось в принципе, этого явления как бы не существовало, и потому описание подобных фактов, хотя бы они и были установлены и доказаны, рассматривалось как клевета на общественный и государственный строй. Люди в период репрессий боялись фиксировать подобные факты, хотя бы они и касались их родных. Многие о своих репрессированных близких узнали спустя десятилетие и более, после того, как начался массовый процесс реабилитаций жертв политических репрессий в 1991 году. Бывали случаи, когда люди спрашивали: «А что нам будет, если мы расскажем правду?» А между тем уже не было ни Советского Союза, ни советской России, была отменена, как вероисповедно обязательная, государственная идеология, а люди всё не верили и молчали. Но если уж они говорили, то говоримое было правдой – выстраданной и значимой. Это было другое восприятие исторических фактов. В этом смысле сохранившиеся материалы о священномученике Онуфрии (Гагалюке) являются исключением из правил – был сохранен личный архив святителя, сохранены его проповеди, которые в конечном итоге попали к его брату Андрею Максимовичу Гагалюку. Мы можем сказать, что это было стечение обстоятельств. Всего лишь нашелся человек, который сохранил письменное наследие священномученика. Был жив его брат, который был обязан священномученику, так как именно его молитвы спасли того от расстрела во время гражданской войны. Однако главным фактором, благодаря которому сохранилось это письменное наследие, – была вера самого священномученика Онуфрия, который, несмотря на то, что люди были лишены в его время возможности печатать что-либо церковное и поэтому вообще не писали, считал, что не надо унывать, надо проповедовать не только устно, но и письменно. И эта глубокая вера не посрамила священномученика.

Агиограф мучеников сталкивается с трудной проблемой самого изучения исторических материалов о людях, разрозненные сведения о которых хранятся в архивах, когда требуется извлечение фактов, как иголок из стогов сена, чтобы получить внятное представление о жизни человека. То, что сохраняется в архивах, – это набор недифференцированных сведений, где несущественное в жизни человека смешано со значимым, бытовое – с духовным, преходящее – с непреходящим. Иногда исследователи идут по пути публикации всех найденных ими в архивах документов, касающихся, например, социального положения предмета их исследования, которым они дают ту или иную интерпретацию, зачастую приблизительную или даже ошибочную. Социальная и политическая обстановка в стране, ее социальное устройство и характер социальных отношений меняются. И зачастую характеристики социальных отношений более позднего времени переносятся на более ранние периоды. Для того, чтобы правильно оценить характер социальных отношений, необходимо исследовать всю историю России на макроуровне, во всяком случае, иметь для такой оценки соответствующие прочные ориентиры. Однако то, что относится к «внешней», социальной, политической истории, не относится к личности человека, и в частности к его отношению к вере и Церкви. Меняются государства и социально-общественное устройство народов, а человек как образ и подобие Божие остается неизменным. Даже тогда, когда он омрачен страстями и грехом. Изучая жизнь мученика, агиограф изучает внутреннюю жизнь святого, с ее вершинами и провалами. Поэтому прежде, чем написать биографию святого, его житие, необходимо извлечь материалы из архивов, печатных источников, (если период жизни мученика уходит в дореволюционное прошлое нашей страны и находит свое отражение на страницах церковной или светской печати), изучить письменное наследие мученика, в котором отражены его взгляды и жизненная позиция. Затем все имеющиеся сведения и факты рассмотреть в хронологической последовательности жизни человека, потому что нередко он совершал действия, противоречащие его ранее высказанным суждениям. Особенно часто это происходило тогда, когда начинались тяжкие испытания. И только, когда представлено и изучено все имеющееся исследовательское поле, касающееся личности мученика, становится более или менее ясно, в чем заключался его исповеднический подвиг, какие мотивы им двигали при выборе пути и при совершении поступков, и что составляло главный стержень его личности. Во многих случаях сведения о мучениках вообще ограничены лишь тем, что зафиксировано в судебно-следственных делах. Иногда эта информация настолько скудна, что нельзя даже ставить вопрос о включении имени репрессированного в Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской. Иногда она, хотя и зафиксирована лишь в судебно-следственных делах, но вполне достаточна для понимания его исповеднического подвига.

Вопрос о судебно-следственных делах – особый вопрос. Исследователи зачастую рассматривают их не с позиции исповедника, а с позиции следователя и следственного процесса и приходят к выводу, что следователи все сфальсифицировали и, следовательно, не стоит при изучении жизни исповедника вообще принимать их в расчет. Но тогда у нас не остается вообще никаких источников, кроме наших собственных домыслов, как правило ошибочных. Однако на такой вид документа, как судебно-следственное дело, необходимо смотреть не с точки зрения следователя, а с позиции исповедника. Фактически это был последний в его жизни документ, используя который он мог донести какие-то сведения до других. Исповедники не глупые люди и понимали, что даже если их самих не будет, то документ, который они подписывают, останется и будет существовать после них и когда-то станет доступен. Для многих из них было не безразлично, что будет в нем зафиксировано. Кроме ответственности перед Богом остается ответственность и перед людьми. Да, шаблонные обвинения в антисоветской пропаганде и контрреволюционной деятельности бывает утомительно читать – всё, казалось бы, одно и то же. Но зачастую, когда протокол писался следователем со слов исповедника, в нем невольно фиксировались живые информационные детали и психологические черты портрета исповедника. Даже в том случае, когда после неравного поединка со следователем, исповедник решал опереться исключительно на свои силы и малодушно ставил свою подпись под напечатанным следователем на машинке протоколом допроса с самооговором себя или других, подпись становилась существенной информацией о происшедшем отступничестве. Она содержала в себе яркий сгусток того отчаяния, которое охватывало подследственного, когда приходило осознание происшедшего, когда в каком-то смысле было «невозможно» покаяние апостола Петра, и человек был близок, как ему казалось, по неисправимости сделанного к отчаянию Иуды. Судебно-следственные дела тем и дороги, что они являются документом, запечатлевающим последние дни жизни исповедника.

В некоторых случаях, как например, при изучении жизни священномученика Онуфрия, документов, свидетельствовавших о его служении дореволюционном до последних месяцев его жизни, сохранилось значительное число. Но и в этом случае его жизнь пришлось детально исследовать. Во второй половине восьмидесятых годов я встречался в Харькове с живыми еще тогда свидетелями церковного служения епископа Онуфрия, побывал в доме, в котором он жил в двадцатых годах и где еще жили люди знавшие его. Они помогли рассмотреть сложности его положения в Харькове и те противоречия во взглядах с общественной средой, которые отмечал сам владыка, говоря о непонимании мотивов его поступков харьковской интеллигенцией. Люди, знавшие его лично и продолжавшие жить в условиях советской действительности, воспринимали события двадцатых годов и личность служившего в их городе исповедника вполне адекватно. Чтобы понять исповеднический подвиг архиепископа Онуфрия, его церковную позицию было изучено его судебно-следственное дело 1926 года, которое велось в Харькове и в котором освещался драматичный эпизод церковной истории ХХ столетия – попытка занятия поста Местоблюстителя митрополитом Ярославским Агафангелом (Преображенским); дело 1935 года, которое велось в Курске; и дело 1937–1938-х годов, которое велось сначала в концлагере на Дальнем Востоке, а затем в благовещенской тюрьме и по которому архиепископ Онуфрий был приговорен к расстрелу и расстрелян.

Изучение житий новомучеников дает нам возможность соприкоснуться с историей страны на уровне конкретных фактов и локальных исторических процессов. Оно дает нам представление о переживаниях и внутреннем мире людей из различных социальных слоев, возможность получить знание о человеке эпохи умеренно отдаленной от нас, не столь далекой, как древняя Русь, когда многие реалии социальной и политической жизни страны не могут сейчас быть восприняты адекватно без специальных исследований, и в тоже время мы не являемся современниками этих событий и, следовательно, получаем добротный материал для сравнительного анализа и научных выводов – и в частности о том, в какую сторону и насколько продвинулось современное общество.

Анализ житий новомучеников, и в частности священномученика Онуфрия (Гагалюка), дает нам в результате устойчивое представление об идеалах людей того времени, к чему они стремились и чего смогли достичь; о глубоких духовных переживаниях, связанных с церковными таинствами и богослужением. Жития дают целостное представление о духовной стороне жизни человека, о подвиге, а в некоторых случаях и о предательстве; показывают нам стереотипы мышления людей разных социальных категорий; дают представление о способах действия социально активного человека в условиях экстремальных и враждебных его внутреннему духовному миру обстоятельств. Обрисовывают перед нами четкую картину коллизии: государство и личность, и достаточное представление о действии государственных репрессивных учреждений, о методах и средствах по разрушению Церкви с помощью поддерживаемых государством расколов, таких, например, как обновленческий.

Жития новомучеников насыщены исторической реальностью, с ней переплетаются религиозные и нравственные переживания личности, которая является существенной частью происходящих в стране социальных и политических процессов. Из жития священномученика Онуфрия мы можем видеть, какой была богословская и нравственная позиция мученика, позволившая ему не идти на компромиссы и сделки с совестью.