Архимандрит Дамаскин (Орловский)
K 2903     
Новомученики и исповедники Церкви Русской представляют собой неисчерпаемый церковный источник, в котором перед нами предстают герои духа – люди разного иерархического и социального положения, люди и очень образованные, и простые, люди семейные и монашествующие, члены церковного причта, крестьяне, люди воспитанные в вере в своих семьях и пришедшие к вере от неверия, люди жившие в бедности и в богатстве. В их жизни, в выборе Христа, в деятельном исполнении заповедей, в жизни в некотором роде против течения и против насаждавшегося тогда всеми способами безбожия было много драматизма, был яркий и нравственно привлекательный внутренний выбор между выгодами этой жизни, и даже самой земной жизнью и Христом, было то, что освящает душу человека, претворяет душевное в духовное. Встает вопрос, каким образом средствами кинематографа это можно было бы передать? Первое, что приходит на мысль – передать это средствами игрового кино. Но, однако, здесь есть едва ли преодолимые трудности. Актер может изобразить в своей игре страсти, может через игру изобразить до некоторой степени добродетели, но он никогда не сможет изобразить духовную жизнь святого. Кроме всего прочего зритель запоминает не столько образы, данные в фильме, сколько запоминает актеров, создавших образы, и, соответственно, не только положительные образы, но и многие другие, далеко не положительные, и волей-неволей даже положительный образ, в особенности церковный, может быть в таком случае до некоторой степени скомпрометирован.

Возможно ли игровое кино, в котором актеры играют святых, и вообще показывалась бы духовная жизнь – не в рамках проповеди, когда духовное содержание передается через слово, а в передаче через изображение внутренней жизни высоко-духовного человека?

Предположим, однако, такой вариант. Допустим, кинематограф был бы изобретен раньше и в объектив попали бы святые подвижники прошлого времени. То, что мы увидели бы на экране, создало бы у нас уверенное впечатление, что мы видим святого духовного человека? Скорее всего, люди по-разному бы отнеслись к запечатленному на пленке, а положительное суждение было бы основано не столько на ви́дении, сколько на вере. Вероятно, произошло бы это потому, что человек – существо и духовное, и душевное, и плотяное, даже в том случае, когда в святом человеке милостью Божией совершается значительная победа, когда душевное и телесное подчинено духовному; до тех пор, пока человек живет во плоти, в нем живут, пусть и побежденные, но начала плотские. Потому и нужна икона, что в ней уже изображена окончательная победа, завершенная после смерти человека. То же самое и в жизни.

Допустим, люди встретились с человеком духовным, человеком святой жизни. Все ли будут видеть его таковым? Далеко не все. Одни будут видеть его духовный мир, другие ничего не будут видеть, а третьи даже будут относиться ко святому человеку с враждебностью. Прежде всего потому, что только духовный человек разглядит в другом человеке духовное. Однако физически, глазами, его видели все, физический его облик для всех запечатлен более или менее одинаково. Однако кинематограф запечатлевает именно внешний облик человека, как и человеческие глаза, которые созданы Творцом более совершенными, чем изобретенная человеком «бегущая светопись». Из этого следует, что духовная жизнь человека навряд ли вообще может быть запечатлена техническими средствами.
Какой же имеется выход, какие могут быть пути решения для данного жанра документального киноискусства? Тридцать-сорок лет назад могли бы выручить живые свидетели, места подвига, если говорить о новомучениках. Но теперь свидетелей непосредственных уже не осталось и сами места, где проходила жизнь мучеников, в значительной степени изменились. Что же остается в этом случае? Показ некоторых кадров хроники. Обычно в такого рода фильмы вводится комментатор, хорошо знающий то, что может быть скрыто от незнающих этой темы зрителей. Иногда, поскольку все это происходит в истории, вводятся историки, которые с различных позиций комментируют происходившее в прошлом. Даже этих средств может быть достаточно, если хорошо делать и никуда не спешить. Святые – это не массовая продукция, не что-то с конвейера, святые – это редкость, и надо много потрудиться, чтобы их образ, их жизнь достойно отобразить на экране.

Встает и более общий вопрос. Что может отобразить кинематограф, если он хочет быть нравственным? – Только плоды христианских добродетелей, выраженные в поступках, может изобразить нравственное и безнравственное через поступки, душевные переживания, чувства человека. Он может через человеческие поступки и через человеческие отношения отобразить скупость и щедрость, самоотверженную христианскую любовь и недоброжелательство, зависть, ненависть и великодушие. «Бегущая светопись» не может отобразить духовную жизнь человека, ибо она для нее невидима, ибо освещается не светом солнечным или светом искусственным, а светом – Христом. Но зато кинематограф вполне может отобразить привлекательность добродетели, постольку поскольку добродетель запечатлена в поступке. Он вполне может изобразить христианина, живущего по заповедям или отступающим от них. И это не значит, что в фильмах должна навязчиво показываться церковная атрибутика, в фильме может показываться, как живет человек в реальном, часто враждебном христианству мире по-христиански – это может воспитывать, назидать и просвещать многих.

Естественно определиться, что делать, чтобы найти правильные пути выхода относительно отечественного кинематографа. Бесплодно брести по дороге и искать выхода на той дороге, которая, может быть, всего лишь ведет нас в тупик. Есть европейский кинематограф, с некоторыми внутри европейскими национальными нюансами, бесспорно, был в свое время советский кинематограф. А существует ли русский или российский кинематограф? Советский кинематограф только в одном пункте можно назвать совпавшим с русским, причем, в самой трагичной теме – Великой Отечественной войны, где патриотизм советский совпал с патриотизмом русским и вообще это чувство, этот элемент самосознания оказался укорененным в русской истории. Русский кинематограф мало что создал до 1917 года, затем, не став национальным, он стал советским, попав под жесткий идеологический диктат. Когда диктат кончился – стал ли он национальным, то есть, охватывает ли он все стороны национальной культуры? С уверенностью можно сказать, что нет. Так что то, что он находится ныне в плачевном состоянии – дело вполне естественное, ничего другого и не могло быть.

Хороший кинематограф может быть только тогда, когда есть совпадение национального самосознания творцов кинематографа с национальным самосознанием народа. Хорошо можно играть только себя в своей культуре, а для этого хоть сколько-нибудь уметь выражать свое самосознание. Если этого нет, то хорошего кинематографа быть не может. Европейский кинематограф – это кинематограф о себе, созданные им образы – как зла, так и добра – вполне естественны для него. Российский кинематограф, при отсутствии самоидентичности, к сожалению, может только делать вид, что изображает себя или других.

Кинематограф – это фабрика, производство, где многое зависит от технических изобретений и умения ими пользоваться. Кинематограф – это техническое изделие, состоящее из множества технических деталей, каждая из которых должна быть сделана технически совершенно. В хорошем кинематографе не допустима небрежность и неряшливость, какая ныне в нем часто встречается. В каждом эпизоде должно быть искусство, искусство как таковое и искусство техническое. При его громоздкости, чтобы быть успешным, он должен в достаточной мере финансироваться. При этом, для работающих в нем он должен быть средством жизни, так как всякий труд должен быть оплачен, но он не должен быть ни для кого средством наживы. Надо помнить, что кинематограф – это оружие, и все его создатели будут за него отвечать – создавали ли они формы этого оружия во благо человека или во вред, раня душу грехом или подвигая ее на доброе.